Мы становимся заправскими кавалеристами. Мы знаем теперь, что садиться на лошадь надо с левой стороны и в три приема. Вскочив в седло, мы с небрежным видом, как будто все это давно уже нам надоело, пропускаем левый повод между мизинцем и безымянным пальцем, а правый повод между указательным и средним пальцами левой руки. Вначале пальцы путались и не хватало третьей руки, но теперь мы правильно возьмем поводья даже во сне.

— Проверить стремена! — командует Краузе.

Мы вытягиваем ноги вниз. Смотрим. Нижний край стремени у щиколки. Стремена подлажены правильно.

Краузе стоит на поленнице. Мы рысью проезжаем мимо.

— Посадка! Посадка! — кричит Краузе. — Подать корпуса вперед! Сильней упирайся коленями!

Лошади фыркают, бренчат сбруей.

— Эй, на поворотах! Правым шенкелем! Правым! Волков, корпус!

* * *

От езды без стремян у всех у нас растерты седалища. Нижнее белье прилипает к телу, и, когда приходится раздеваться, белье отдираешь с кровью. О кровяных задах не говорят. Все стараются делать вид, будто никаких особенных изменений не произошло, а ночью, кряхтя и скрипя зубами, шарят руками под шинелями, смазывая ссадины разными мазями.

— Что, натерло? — злорадно хихикает сосед.

— Ты бы сначала сам руки помыл, — огрызается спрошенный, — руки-то, поди, все изгвоздал в мази. Не видал, думаешь, как шпаклевался?

Евдоха интересуется более объективно:

— Все ли пострадали?..

Я не сознаюсь.

— А мне хоть бы что! — отвечаю я Евдохе.

Засыпая, я слышу сквозь сон:

— Вольт направо. А-а-а-а а-арш. По-овод. Рысью… а-а-арш.

И во сне беру барьеры, рублю лозу и делаю «ножницы». Мой конь — гнедая кобыла Амба — теперь узнает меня.

Когда я подхожу к ней, она шарит теплыми ноздрями по моему лицу и тихонько и ласково ржет. Я отдаю ей половину пайкового сахару. Похрустывая сахаром, Амба смотрит умными, человечьими глазами, трясет головой.

Я уже немножко понимаю лошадиный язык. Это означает:

«За сахарок спасибо. Ты, парень, как видно, ничего. Во всяком случае я пока довольна тобой».

* * *

Отряд наш пополнился. После новой вербовочной кампании к нам влилось сорок пять человек. Большинство — рабочие остановившихся заводов, молодые ребята, большевики.

Наш отряд, по словам Евдохи, «насквозь большевистский, за неполным исключением».

На 105 большевиков — беспартийных только двое: монах «Всех скорбящих» да вновь прибывший, пожилой рабочий Агеев, решительно отказавшийся вступить в партию.

— Ну и мудрец, — удивляется кочегар Маслов, — в Красной гвардии состоит, а к партии боком стоит.

Агеев, суетливый старикашка, смотрит на Маслова широко расставленными глазами, как бы желая сказать:

«Ну, ну, болтай, болтай. Поболтаешь, а потом я тебе скажу такое, что тебе и крыть нечем будет».

— Малахольный ты, папаша! — говорит Маслов.

— Малахольный и есть! — поддерживает Попов.

Агеев усаживается поудобнее, поджимает под себя ноги; вытянув указательный палец в сторону кочегара, моргает выкаченными глазами:

— Вот вы говорите, малахольный я! А если, к примеру, жизнь в тупик загоняется, как тогда поступать? А если я в тупике жизни состою, могу я иметь веселость?

— Мы не про веселость! Мы про партию!

— Это все одно!

— В партию почему не хочешь?

— А вот я и скажу. История у меня не длинная, но вы сами скажете: могу я в партию или не могу я в партию.

Вытянув тоненькую папироску из кармашка, Агеев стучит мундштуком по ногтю, затем, зажимая огонь в кулак, прикуривает и, пуская клубы дыма, размахивает обгорелой спичкой.

— Расскажу я для вас, молодежи, как работал я на Гальферих-Садэ в Харькове, но так как это, между прочим, к делу не идет, а преподносится вроде начала, — скажу о Саньке. То исть работал я с Санькой два года, и даже станки рядом стояли, а уж выпить обязательно вместе ходили.

Ну, слышу — стучат ко мне ночью. Жена толкает: стучат, говорит. Что ты, думаю, стряслось такое. Что, думаю, за чертоплешина. Но штаны все-таки надел наспех и выбежал к воротам. Смотрю — сторож. А глядит на меня подозри-и-и-ительно. До чрезвычайности. И рукою показывает:

— Вон, — грит, — гостей принимай.

Вижу и впрямь — сидят на извозчике несколько гостей и промежду ними — Санька.

— Ну, — говорит он мне, — выпить мы к тебе приехали… Да ты, — говорит, — не бойся — водку с закуской привезли. Сомнений у тебя не должно быть.

— Что ж, — говорю, — приехали так приехали, а только для товарища у меня двери и днем и ночью открыты… Пожалуйте в хату, потому у ворот рассусоливать нам никакого резону нет.

А тут и те двое, что приехали с ним, повылезали и тащат они за собой какие-то кулечки да бутыленции всяких размеров.

Между прочим, должен сказать вам: был я в ту пору очень большой охотник до голубей и самая голубятня стояла у меня под крыльцом дома, а как Санька Погорелов был мой друг и имел с моей стороны доверие и уважение за революционно смелую душу, то Санька очень хорошо знал ходы и выходы в голубятне. И как отворялась она потайным запором, и все другое.

Смотрю, не успели мы взойти на крыльцо, как Санька чевой-то до голубятни кинулся и запор, гляжу, открывает.

— Чего дуришь? — это я его спрашиваю, а он мне и говорит:

— Молчи! — А сам тянет из-под полы сначала длинный ящик, а потом коротенький и сует это все в голубятню.

Только я раскрыл рот спросить, что сует он в голубятню, а меня уж его товарищи подхватывают под руки и эдаким вежливым манером в сени толкают.

— Идите, — говорят, — товарищ, и покажите нам, как пройти к вам, не разбив лбов.

Ну… Вижу, у ребят нет никакого желанья говорить своих секретов про ящики. Что ж, думаю, пусть будет как будет. Следом за нами и Санька вваливается, а сам, видать, под жестоким градусом плавает. Обхватил он меня руками и хохочет:

— Ну, дорогой хозяин, разлюбезный… А какую ж ты, сукин кот, закуску поставишь нам?

— Чем-нибудь да закусим! — отвечаю ему, а сам глазком поглядываю на тех двох, что с ним пожаловали. Ну, думаю, по всему видно: птицы важные.

А они себе посмеиваются да из кульков на стол всякую всячину выгружают. Посмотрел я — так меня слюной прошибло. Тут тебе и бутенброты, и вино всевозможного сорта, и кильки, и сардинки, и сыр, и ветчина, ну, одним словом, все, что только душе надо.

Ах, думаю, шут гороховой, навезли такое богачество, а сами спрашивают про закусон. Кинулся я к жене — все-таки, знаете, как-никак, а бабы — они способные на организацию закусить… Кинулся, значит, бужу: вставай, говорю, жена, — будем водку пить.

Вскочила