Сергей Рязанов и Татьяна Денисенко готовят оборудование для взятия проб кожи и микрофлоры: губки для посуды, ватные палочки, пинцеты и пробирки. Таня Ивкович говорит им, какой из детенышей тянет нос к Сиренко в данный момент, и параллельно снимает весь процесс на фото, чтобы исключить возможные ошибки. Я тоже снимаю с другого конца вольера и между делом опускаю в воду гидрофон, чтобы записать звуки.

Вольеры не отгорожены от моря ничем, кроме двух слоев сетки, так что косатки в принципе могли бы услышать далекие звуки открытого океана, если бы не сидящие по соседству 87 детенышей белух. За голосистость этих животных иногда называют «морскими канарейками», но, если бы канарейки издавали такие звуки, едва ли кто-то решился бы держать их у себя в квартире. Под водой стоит непрерывная какофония из белушьих блеяний, кваканий, урчаний, скрипений и множества других вокализаций, вероятно имеющих названия в словаре белушачьих биоакустиков (как всегда, слыша белух, я мысленно благодарю судьбу за то, что мне не приходится заниматься их акустической коммуникацией). Иногда сквозь этот хаос пробиваются крики косаток. Они издают несколько типов звуков попеременно, самый частый – тот же, который мы периодически слышим над водой. Кажется, его издает Александра. Впоследствии мне удалось найти его среди звуков, записанных Ольгой Шпак в предыдущие годы в Шантарском регионе. Сейчас среди воплей белух он слышен то громче, то тише, но непонятно, то ли так перекликаются косатки из нашего и дальнего вольеров, то ли одна и та же косатка кричит с разной громкостью.

Пробы от Александры и даже от больного Кирилла удалось собрать довольно быстро, а вот Витас оказался проблемой. Он тоже с любопытством выставлял голову из воды, но расстояние до понтона всякий раз оказывалось чуть-чуть больше, чем нужно. В конце концов, устав от однообразных маневров, Витас вернулся к дальней стене и застыл там в позе бревна. Тут-то и удалось к нему подобраться, нацепив губку на длинную раздвижную штангу, которой едва хватило, чтобы дотянуться до его спины.

Во втором и третьем вольерах косатки были постарше и вели себя более уверенно. Тут уже возникли другие сложности – во-первых, более активные отпихивали от понтона более робких, не давая до них дотронуться, а во-вторых, различить четырех активно толкущихся на месте подростков оказалось значительно труднее, чем трех стеснительных детенышей. В итоге пробы решили обозначать просто номерами, а принадлежность к той или иной особи пришлось восстанавливать позже по фотографиям.

Несколько часов спустя пробы были наконец собраны, время шло к обеду, и мы отправились к машине есть бутерброды и пить чай из термоса. Там мы поделились впечатлениями с Ольгой Шпак и Ольгой Руссковой, которые все это время пытались сосчитать белушат и прикинуть, сколько животных какого возраста содержится в каждом вольере. Но даже простой подсчет по головам оказался задачей неразрешимой: детеныши постоянно ныряли и выныривали, и сосчитать их не удавалось даже приблизительно. Немного посовещавшись, они решили попробовать еще раз во время кормежки – тогда, возможно, белушата будут все вместе дружно торчать из воды и позволят наконец посчитать себя.

С косатками тоже оставалась одна важная нерешенная задача – прочитать чипы. Отловщики утверждали, что каждое животное маркировано вживленным под кожу чипом, подобным тем, которые вводят для идентификации домашним кошкам и собакам. Сам чип очень маленький, чуть больше рисового зерна, батарейки в нем нет, и информацию он передает, только возбуждаясь от электромагнитного поля чип-сканера, если поднести тот достаточно близко. В нашей команде был ветеринар из Владивостока, и, пока Сиренко брал пробы, тот размахивал сканером у него над головой, но безуспешно – по словам отловщиков, чипы находились в районе спинного плавника, а косатки высовывали из воды только головы.

Отловщики поначалу только посмеивались над нами, но после разъяснительной беседы с фээсбэшниками согласились помочь – для этого они предложили ветеринару попробовать еще раз во время кормежки. Всех остальных они просили не заходить больше в вольеры, чтобы дать животным успокоиться. В итоге мы снова бессмысленно столпились у калитки, ведущей на пирс. По какой-то причине Лисицын считал, что, пока косатки будут успокаиваться и обедать, все мы должны торчать там несколько часов на морозе, вместо того чтобы, например, спокойно поспать в машине. К счастью, во льду, покрывавшем акваторию между нами и косаточьими вольерами, была небольшая полынья, и я спустила в нее гидрофон, что несколько скрасило мне дальнейшее ожидание. Сначала было слышно только вопли белух (я содрогнулась, представив себе, что косаткам приходится слушать эту какофонию изо дня в день, днем и ночью, и нет от нее никакого спасения). Косаточьи крики лишь изредка, словно бы нехотя, прорезались сквозь этот гам. Я дала послушать подводные звуки десятку мерзнущих рядом коллег и даже, кажется, кому-то из отловщиков и собиралась уже вытаскивать гидрофон, как вдруг косатки закричали – громко, часто, одна за другой. Минуту спустя выяснилась причина этого неожиданного возбуждения – от разделочных домиков шли люди с ведрами рыбы. В радостном предвкушении косатки устроили целый концерт, что несколько (хотя и не до конца) искупило тупое торчание на холодном ветру.

В итоге считать чип удалось только у одной косатки, но по крайней мере пограничники убедились, что они у животных есть. Ветеринару нужно было вечером возвращаться во Владивосток, а нам еще предстояло на следующий день провести наблюдения, чтобы оценить состояние косаток, степень их привязанности к человеку и возможность выпуска в природу.

Между тем две Ольги-белушатницы (Шпак и Русскова) во время кормежки смогли-таки посчитать белух. Их действительно оказалось 87, так что, кроме трех малышей, исчезнувших («сбежавших») в декабре, потерь больше не было. Несколько детенышей и впрямь оказались сеголетками, но все они на данный момент выглядели здоровыми и упитанными.

На следующее утро в «китовой тюрьме» нас встречают уже рутинно, без драматизма. Прибывшие с нами две машины спецназовцев оказались достаточно убедительным аргументом для смотрителей «китовой тюрьмы», чтобы нам разрешили делать все, что захотим. Мы делим вольеры – Сергей Рязанов берет на себя первый, с тремя младшими детенышами, Таня Ивкович – второй, а я – третий, дальний от пирса. Здесь сидят четыре подростка: две большие четырех-пятилетние самки Зоя и Зина, самец Тихон возрастом чуть помладше и самая маленькая самочка Гайка. Первые полчаса я просто смотрю на них, стараясь запомнить внешние признаки – форму плавников, седловидных и заглазничных пятен, облезающих пятен кожи и разводов на подбородке – так, чтобы узнавать каждую косатку в любом ракурсе, голову ли она показывает или спину. Потом начинаю отмечать особенности поведения каждого подростка. Самые активные в этой четверке – Зоя и Зина. Они постоянно в движении, носятся по вольеру, как игривые щенки. Места тут немного – пара взмахов хвостом, и ты уже у другой стенки, так что им приходится постоянно разворачиваться и лавировать между телами сородичей. Гайка – чуть более робкая, чем старшие самки, но тоже участвует в их играх. Тихон несколько менее активный, он периодически зависает у стенки вольера так же, как это постоянно делают Кирилл, Александра и Витас.