— Так чего ж, теперь тут еврейчики будут, стало быть, сплошные. Да, Еврей?

— Берингов это… — хмуро ответил Еврей и налил только себе.

— Да Беринг твой и сам еврей, — снова хихикнул Грузило.

— Сам, поди, покрестил-то его. И курчавый он весь, куда ни глянь. А шнобель вообще весь в волосьях и мощный такой — чисто жидярский.

— Я ее еще с Чеченом видал не раз, — так же, без всякого выражения дополнительно сообщил Боцман. — Тот тоже на жида смахивает, между прочим. И по флюгеру, и по всему остальному. По повадкам…

— Да ты чего, с Чеченом! — не согласился Грузило. — Чечен, я знаю, сам жидов терпеть не может, чисто антисемит. Я тут видал, он недавно у нас на Подшипниках с одним схватился, чуть не в кровь — еле разняли их. Тот еще орал после на все Подшипники, что писать будет куда надо про эти дела.

— Пиши не пиши, — равнодушно отреагировал Боцман, мельком глянув на Еврея, — всё равно их верх не будет. Больно умничать любят потому что. Вот щас одноглазая жиденят тебе народит — узнаешь.

Еврей налил и снова выпил. А потом глянул на Боцмана совсем по-трезвому и сказал спокойно так:

— А их уже щас верх есть. Какой тебе верх еще надо? Нашенский? Не будет такого верху горемычного. Как не было отродясь, так и теперь не будет. И правильно, что так. Справедливо…

Боцман подозрительно задумался, а Грузило натурально удивился и спросил:

— Так они ж некрещеные, жиды-то. Нехристи. Это что ж получится тогда, а?

Еврей промолчал…

— Эй! — внезапно сказал он и пристально посмотрел мне в глаза: — Проводи-ка гостей отсюдова, — и снова налил только себе.

Я с благодарностью посмотрела в ответ, вышла из комнаты, тут же вернулась обратно, но уже с грузиловыми башмаками и швырнула их на пол. Швырнула и по недоброму посмотрела на обоих. Пусть я женщина, пусть даже буду последней сукой, я согласна, но я умею быть благодарной, и могу быть защитницей, даже на сносях.

Оба как-то сразу все поняли. Грузило подхватил свою вонючую обувку, Боцман прихватил со стола недопитую бутылку, и они выкатились на лестницу, хлопнув на прощание дверью. И не успела я еще подумать о том, как бы теперь открыть окно и проветрить после них, как Еврей уже распахнул форточку, затем приоткрыл оконную створку, и в жилище наше ворвался свежий воздух. Он пробил квартиру насквозь, самолично отжал форточку на кухне и пронесся мимо нас веселым ветром, веселым и чистым, прихватывая по пути чужие запахи — всех этих боцманов, грузил, подвалов, рынков и гаражей…

Еврей подошел ко мне, обнял и поцеловал по-отечески, в лоб. А потом мы легли спать, как обычно — тесно, в обнимку, голова к голове, тело к телу, душа в душу. И я поняла тогда, что душа у Еврея тоже имеет свой особый запах, другой, не как кожа или ноги, или щетина на лице, — особый…

Про времена валета я к этому дню уже успела забыть окончательно…

…И приснилось мне тогда, я помню, что родились у меня парень и девка, как мы хотели. И я лежу отдыхаю, усталая и счастливая, а Еврей берет на руки парня и бережно так подносит ко мне и прикладывает к груди, к соску. А после так же девку берет и другой сосок ей мой дает. И оба они, близнецы, вкусно так чмокают, а глаза у них еще не видят ничего. Это они только потом видеть начинают, не знаю откуда, но я точно про это знаю, чувствую так. А молока у меня много, просто очень много, оно льется струйками и выливается у них изо рта, потому что они уже насытились, и тогда можно немного поикать после еды. И они это делают по очереди, а Еврей смотрит на них и смеется. И в этот момент я уже не вспоминаю ни про какого Беринга, потому что он уже из другой моей жизни, далекой и прошлой. Эх, Беринг, Беринг…

Так все и вышло. Родились они в самый срок, если отмотать всю историю с Берингом и посчитать как было. Не раньше, не позже. И оба крепыши: парень и девка, мальчик и девочка.

— Там решим, — довольно сказал Еврей, — пусть пока просто Парень и Девка побудут…

Пил он теперь в основном один, поэтому пил намного меньше прежнего. Я поначалу порадовалась, но потом заметила, что как-то он стал угасать быстро и часто держаться где сердце. И тогда я тревожно смотрела на него в такие минуты, а он только рукой махал в ответ: не твое, мол, дело, это так… чушь собачья, иди детьми займись лучше…

А сам уходил на подработку, потому что пенсии его нам хватало на совсем короткий отрезок жизни. Но теперь Еврей хотел, чтобы я питалась лучше, из-за детей. Из-за Парня и Девки, близнецов моих, его любимцев. А когда он возвращался, едва приволакивая ноги, то я всегда встречала его у дверей и всегда знала точно, где он добывал на жизнь: если пахло рыбой — то в магазине подтаскивал, если просто морозом — то стоял за кого-то очередь к нотариусу в конце Третьей Подшипниковой, а если приходил пьяный, то не работал вовсе.

В этот день он вернулся поздно, трезвый совсем, с запахом холода — не мороза уже, потому что начиналась весна, и запахи сменились, везде сменились: и в магазине, и на гаражах, и у рынка, и даже в подвале — я-то знала это, как никто, по прошлой своей жизни. Его привели двое мужчин, молодых совсем, культурного вида, какие в том дворе жили, где скамейка с вентиляцией. Я их не знала, я как раз кормила своих в это время. Они помогли ему войти, помялись, сказали что-то про больницу бы хорошо бы, называли его Степанычем почему-то, что-то про нотариуса еще, про очередь: ничего, мол, ничего страшного, бывает, — я ничего не поняла толком, — но потом они сразу ушли и прикрыли за собой дверь.

— Ну что, Эй? — тихо спросил меня Еврей и заглянул в здоровый глаз. — Где твой Беринг-то? — Я удивленно посмотрела на него: при чем Беринг-то? Я только подумала об этом, не больше. — А при том, милая, — снова тихо сказал Еврей, — при том, что…

Тут он тихо так и очень медленно, как стоял одетый, начал сползать по стене. Сначала он хотел опереться рукой, на ту же стену, наверное, или схватиться за что-нибудь, но у него получилось только приподнять руку и два раза ухватить ею воздух. Я подскочила было, но не успела. Он съехал на пол и остался сидеть так: в вязаной шапочке, с широко открытыми глазами и слегка приоткрытым ртом…

«Пусть поспит, — решила я, — умаялся, видать. Не тот возраст — в очередях за людей сторожить часами. Потом проснется, тогда уж поедим и вместе ляжем, на ночь…»

Еврей проспал в прихожей до самого вечера, почти до ночи, но так и не проснулся…

Не проснулся он и на следующее утро, когда я пришла его проверить в очередной раз. Я слегка тронула его, боясь разбудить. Еврей завалился на бок и продолжал спать с открытыми глазами. Тогда я еще не хотела верить в то, что уже произошло. Слишком все тогда поменялось бы у нас в семье…

То, что он был теперь холодный, меня не смущало, потому что вера моя в счастливое прошлое все еще была значительно сильнее получившегося настоящего, и я все отдаляла это мгновенье и отдаляла. Это самое мгновенье…

Через два дня у меня не пошло молоко, и дети начали орать так, что сердце мое разрывалось на части. Еврей все еще спал на том же самом месте в прихожей. И тогда это мгновенье наступило. И я решилась…