Ну, а дальше, на следующий день уже и потом тоже, когда он немного пришел в себя и вспомнил про меня, то есть, про свой ночной поступок на скамейке возле вентиляционной трубы, то надо отдать ему должное, — он не стал отыгрывать всю историю обратно, хотя и мог, а признал мое новое место в своей жизни и сказал только грустно себе самому:

— Сам виноват, мудила. Чего ж теперь-то?..

И после этого мы залегли валетом уже сознательно, по его предварительному решению, пока не наросло настоящее чувство.

— Давай так пока будем, — сказал он мне, почесав в паху, — а то больно псиной от тебя несет, а у меня как раз мыло все вышло.

Тогда я только нащупывала свое к нему отношение и ни к какому определенному выводу прийти еще не успела. Но успела лишь подумать в ответ:

«А от тебя самого — козлом. Слышал бы Беринг — он бы навряд ли промолчал…»

На другой день Еврей разжился мылом, хорошим, надо сказать, настоящим хозяйственным куском — едким, но зато без этого обманного химикального зловония, — и мы с ним помылись на пару, без всяких уже теперь…

И так получилось, что после этого мы легли уже не прошлым валетом, а голова к голове, но он был опять не слишком трезвый, и сразу заснул.

По-хорошему все у нас состоялось лишь через два дня, на третью ночь вместе. В тот раз я прижалась к нему тесней, чем обычно, потому что так или иначе, несмотря на разницу в возрасте, потихоньку стала привыкать к нему, к Еврею. И медленно я начала понимать тогда, с той первой совместной ночи, когда, обнявшись и тесно прижавшись друг к другу, мы одновременно провалились в общий сон, что человек он по натуре добрый, хоть и нескладный, и даже щедрый, в пределах своей законной хозяйской строгости. И был он в эту ночь почти совсем не пьян, потому что закончились все резервы, а оставшийся материальный ресурс не оставлял на завтра даже похмелиться. И никаким козлом больше не пахло от него, да и раньше пахло не особо, до мыльного куска. И хотелось уже и повертеть хвостом немного, как когда-то перед Берингом, в лучшие времена. А запомнилось мне это еще и потому, что впоследствии так трезво и с душой у нас получалось не всегда, скорее совсем не часто, и внутренне я каждый раз ждала, что у нас опять все повторится, как у меня не было никогда раньше. Даже с Берингом. Мать его в душу…

То, что я беременна, Еврей обнаружил наутро после четвертого раза его трезвого сна. Я как раз была на кухне, когда до него дошло окончательно. «Эй! — крикнул он в мой адрес. — Поди-ка сюда, Эй!»

— Чей? — грозно спросил он меня, когда я, как собачка, причапала в комнату. — Чей, говорю? — и ткнул пальцем в направлении моего живота. — Берингов? — Я виновато опустила голову и не ответила. — Молчишь, сука? — казалось, он вот-вот взорвется. Да и понятно — никакой мужик не любит быть обманутым. — Да можешь не говорить, я и так знаю, что его, кобеля гнусного, крестника моего…

Потом он продавил легонько живот, стукнул по нему пару раз костяшкой пальцев, подтер соплю под мягкой шишкой, улыбнулся и разрешил:

— Парня чтоб и девку. Поняла? Разом! — затем задумчиво почесал в любимом месте и решительно произнес: — Ладно, оставим… Наши будут. Подымем как-нибудь…

Я поняла. Поняла с благодарностью, потому что хотела того же самого. Мальчика и девочку. И еще я знала, что так оно и будет. У меня и в прошлый раз была двойня, ну, тех, что забрали. Значит, так у меня внутри заведено — по двойне получаться. И вот этих моих двоих уже никто у меня не заберет. Никогда. Потому, что есть семья, есть крыша над головой с крепким дверным запором и есть благодетель, мой новый законный хозяин с постоянной пропиской. В общем, отпустило меня изнутри, совсем отпустило. Тревожность и подозрительность тоже рассосались вслед за этим, и я окончательно ощутила — это освобождение, почти счастье…

К тому времени соски на моей груди набухли и раздулись, а живот уплотнился и переехал немного вниз. Что касается выпивки, то мысль о том, чтобы принять немного, была мне просто отвратительной, скажу больше — ненавистной, а от запаха ее самой и кислого ее перегара тошнило и выворачивало наизнанку, до долгой нутряной икоты. И терпеть все это, тем не менее, я готова была лишь от одного дорогого мне существа, от человека, заменившего беглого Беринга — от Еврея…

В общем, время шло, самое мое счастливое время, никогда счастливей не бывало, даже в лучшие времена с Берингом — после весен, ближе к теплу, когда он, по обыкновению, возвращался из своих тайных путешествий. Сейчас я понимаю, что исчезал он из моей видимости в самые тяжелые минуты. Тяжелые по жизни и холодные по уличной температуре. Но сейчас я уже не была на него в обиде. Просто, наверное, там, где он зимовал, места мне не было, место там было для него одного. И очередная шишка от разводного ключа — лишь повод сделать ноги. А с другой стороны — вернись он сейчас, приползи на брюхе и позови в даль светлую, в подвал какой-нибудь новый, пусть даже не на Кизлярке, а где еще лучше и сытней, — не уверена, что пойду, что снова захочу бомжевать с ним на пару. И то правда — рыба ищет где глубже, а мы — где лучше. А мне теперь лучше с Евреем…

…Но не с дружками его закадычными. Потому что теперь мне пьянки его ни к чему. У меня живот. И дети на подходе. Парень и девка. Как раньше, но по-другому. По-человечески, как в нормальных семьях. Но собутыльники его ничего об этом не думали — то ли не догадывались, то ли вовсе не желали ничего знать. Основных дружков было два: Боцман и Грузило, обои из наших бомжей, кизлярских. Грузило — это который нес всякую околесицу без умолку, грузил ею всех подряд, особенно Еврея, чтоб подольше задержаться у нас на квартире. Но он всегда скидывал башмаки и оставлял их в прихожей. А Боцман, тот, наоборот, всегда ходил в дырявой тельняшке, оставался при башмаках, все больше молчал и тоже не спешил уходить. Но пили и воняли по-равному. И дымом тоже от папирос. Я молчала обычно и просто уходила на кухню. Там мне было спокойней. Туда водочный дух не так доставал, и меня меньше мутило. И дым стоял не топором, а был реже.

— Гордая больно стала, что ль? — спрашивал Еврея Боцман и кивал на меня. Потом добавлял вдогонку с неясной злобой: — Сама-то давно с улицы или как?

Грузило угодливо хихикал и поддавал халявного пару:

— Сука она сука и есть, чего с нее взять-то?

То, что Еврей не обижался за это на своих друганов, не расстраивало меня только поначалу совместной жизни. Наверное, детки мои внутренние, парень и девка, еще не набрали нужного веса, и им еще не хватало силы растревожить мою материнскую обиду должным образом. Но набухание живота шло быстро, а в этом теплом еврейском жилье — еще быстрее даже, мне казалось, чем в прошлый раз. Таким образом, тайна моего будущего материнства вышла наружу раньше, чем я ожидала. Первым мой новый живот обнаружил Грузило.

— Эй! — позвал он меня с кухни. Я покорно пришла, не хотела осложнять с Евреем. — Слышь, Эй, это чей, Берингов, что ли? — он хитро глянул на Еврея и коротко хохотнул. — Иль Евреев, а?

Еврей неожиданно не отреагировал. А Боцман поднял красные глаза и без намека на шутку поинтересовался: