Это было последним, о чем я успела подумать, потому что первая пуля, разорвав мне спину, вонзилась в позвоночник и переломила его надвое, не в середине, а ниже, чуть ближе к хвосту. Второй выстрел я уже не слышала…

…Мне про это рассказал потом Еврей. Он рассказывал, как все было, медленно, не торопясь, и подкладывал к моим соскам поочередно Парня и Девку. А потом он перекладывал Девку дальше, к другому, полному еще соску, а Парня перекладывал на Девкин, недовысосанный, но все еще молочный. Потому что Парень был сильный и сосал лучше, помогая себе обеими лапами. А Еврей глядел на него и радовался, и говорил, что так и должно быть на свете, — мужик должен быть всегда сильней и уступать женщине, потому что он — мужик: хоть — человечий, хоть — собачий, не важно, так ведь, Эй? И от него ничем больше не пахло, только душой. Той самой, как тогда…

От выстрелов щенки в кошелке проснулись и заскулили по-голодному. Мертвую суку оттащили в прихожую и положили рядом с телом Ефима Степановича Трошкина, хозяина квартиры. Толстый милиционер нашел тряпку и стал перетягивать тонкому ногу ниже колена, чтобы остановить кровь внизу. Боцман, Грузило и водопроводчик тупо наблюдали за оказанием мер первой помощи пострадавшему блюстителю порядка и думали каждый о своем. Толстый закончил и сказал:

— Сейчас протокол поправлю по факту как было, и подпишите тогда.

— Слышь, милиция, — задумчиво произнес Боцман, — я одного жиденка серьезно заберу, не в шутку. У Еврея все одно нет никого на наследство. А так — пропадут они. Точно пропадут…

— И я возьму, пожалуй, — тоже задумчиво сказал водопроводчик, — дочка давно собаку просит, а я все не знал, какую лучше. А теперь знаю… — он кивнул в сторону прихожей, — мне такая порода во как по жизни надо. Потому, что верная… — он резанул рукой по горлу.

— На себе не показывай! — оборвал его Грузило. — А вообще, дело говорите… — с готовностью подхватил он разговор. — Беринг перед летом на Кизлярке объявится, мы ему щеняр тогда предъявим, на опознание. Сынов…

— Там девка одна, я видел, когда паковал, — дал дополнительные сведения мент, который был с тряпкой ниже колена.

— Тоже нормально, — обрадовался почему-то Грузило, — для такой верности девка всегда лучше. Где расписаться-то, начальник?..

— Вторая хирургия, вторая хирургия! Кушать! — отпечаталось где-то в замутненном сознании.

— Обед, хлопчики! — вдруг отчетливо услышал он сквозь пелену остатков сна и открыл глаза.

Через распахнутую дверь палаты девушка в белом халате, пятясь, вкатывала громыхающую тележку с алюминиевыми столовскими кастрюлями, на которых аляповато, белой масляной краской было выведено: «Каша», «Первое», «Для хлеба». Пахнуло знакомым еще по детству запахом — сочетанием кускового хозяйственного мыла, непромытой общепитовской металлической посуды и остатков еды, приготовляемой при обильном использовании главного уничтожителя вкуса — комбижира, хранящегося в холодильных шкафах в виде желтоватых оковалков с заветренными прогорклыми краями. Он улавливал этот запах каждый раз, попадая в зону пищеблоков: пионерлагерного — в детстве, летом, школьного — зимой, и уже потом, через годы — институтского, все пять лет его родной Плехановки. В последующие годы, по мере взросления и продвижения по службе, запах этот постепенно улетучивался, забывался и окончательно исчез из памяти к концу восьмидесятых — когда его совершенно забили и практически свели на нет другие запахи и звуки новой чумовой жизни, свалившиеся на головы и ноздри столичного потребителя. Произошло это сразу же, по истечении первой недели после принятия и опубликования закона о кооперации, в 1987-м.

К этому времени он, Юрка, уже надежно и окончательно превратился в Юрия Лазаревича, сорокалетнего заместителя директора магазина «Бытовая химия», что на Можайке, и с нескрываемым удовольствием стал именоваться «господином» вместо обрыдлевшего всем «товарища». И что уж говорить о нынешних — крутых девяностых, когда запахи его теперешней жизни измерялись и соответствовали уровню генерального директора и председателя совета директоров ЗАО «Торговый дом „Беловежье“», в который превратился с его легкой, но и не особенно вороватой руки бывший хозяйственный магазин. К моменту победного, многоходового и хитроумного, но вполне законного овладения Юрием Лазаревичем последним, пятьдесят первым и решающим процентом беловежских акций, ароматная гамма эта состояла уже из устойчивых и характерных запахов, строго определенных жизнью согласно табели об особых, торгово-предпринимательских понятиях и рангах, предполагающих следующую минимальную пахучую потребительскую корзину: запах ксерокса фирмы «Canon» и духов «Палома Пикассо», исходящих от офиса и Лолки-секретарши с ее неудобной несмываемой губной помадой, запах грандчароковской лайки в салоне джипа и особого, чуть-чуть тухловатого, но чистого выхлопа, выбрасываемого дженерал моторсом при сжигании 98-го бензина, смесь запахов «Ультра Юнит Ликуид», которым промывают форсунки в джакузи каждый раз после пятого бурленья перед шестым, и обильно, почти ежедневно выдавливаемого из итальянского тюбика Каринкиным гелем фирмы «Суперпластик». И наконец — сумасшедший запах сосен, проникающий в их с Каринкой спальню на втором этаже Барвихинского дома по утрам, и не менее завораживающий — шишечного самоварного дыма, там же, но уже по вечерам…

…Санитарка докатила тележку до середины палаты и объявила:

— А ну, налетай, кто ходячий! Кто не может — не надо. Сама налаживать буду…

— Чего там сегодня, а, теть Марусь? — спросил девушку крайний к окну, с перебинтованной грудью парень. — Чего налаживать-то будешь?

Девушке было на вид лет двадцать пять, не больше, но на «теть Марусь» она не обиделась, а весело ответила:

— Тебе, паралитику, — щи — мудищи полощи, а всем другим, кто толковый пациент, — рассольник и суфле. Как на убой сегодня, перед Днем Победы, наверно, потому что…

Шутка девушки Маруси была явно сомнительного свойства, но назначенный на выздоровление народ не обиделся, а даже, наоборот, хохотнул с подмигом и зашевелился, каждый — в силу собственных послеоперационных возможностей.

Предстартовое обеденное настроение каким-то краем передалось и Юрию Лазаревичу и заставило его окончательно проснуться после затяжного наркоза. Он осмотрелся, уже внимательней. Это была стандартная больничная палата на шестерых — лежачих, как он, и прочих — целиком или частично ходячих. В основном все были послеоперационники. В их четырнадцатую старались заваливать, по возможности, тяжелых, кучкуя по диагнозу принципиальной выживаемости, в отличие от пятнадцатой, соседней, — тоже для тяжелых, но при отсутствии какого-либо принципа…

Все кровати были заняты. Он опустил глаза на пол. Драный линолеум, покрывающий поверхность пола, местами переходил из рубцов в задиры, перераставшие, в свою очередь, в полуметровые язвы, из которых выглядывала грязно-серая бетонная стяжка. На одной из таких подкроватных язв покоилась полная почти до краев утка. Юрий Лазаревич повел носом и недовольно поморщился.