Поднялась я, отряхнулась от снега и побрела обустраивать жизнь в нейтральном направлении, равноудаленном что от Кизлярки, что от Третьей Подшипниковой. Таким местом у меня была скамейка под навесом, рядом с теплой вентиляцией, что уходит под землю, в метро. Двор этот был чужой, но народ проживал там, в основном, приличный, и таких, как я, не водилось. Это я о конкуренции на предмет опасности. Но зато иногда там подавали, чаще — чего-нибудь пожрать, и гнали оттуда не каждый раз, я же говорю — культурный двор. Устроилась я на скамейке, а рядом тетка выгуливала ребятенка. Она подозрительно осмотрела меня, но прогнать не решилась, просто подхватила малыша, прихватила совок и перешла на соседний снег. И как раз пошел снежок, мягкий такой и влажный. И он стал прибивать теплый пар из этой толстой трубы, и пар этот попадал прямо ко мне, совсем близко к скамейке, и понемногу начал согревать меня: сперва со стороны спины и шеи, потом тепло опустилось ниже, к ногам, и стало почти нормально. Я имею в виду, не по теплу — вообще, по жизни. Если б еще горло промочить слегка, то совсем тогда полная глазурь…

Глаз тот, нарушенный гайкой, теперь закрывался с трудом, даже вообще почти не закрывался. Зато свет через него тоже уже не проходил хоть сколько-нибудь, и он моему отдыху не мешал, у него теперь началась собственная жизнь — слепая и от меня независимая.

«Может, вернуться в подвал на ночь? — неожиданно подумала я. — Сколько им там прорыв устранять-то — от силы часа два-два с половиной…» — но тут же я остановила такую глупую идею — страх все еще был сильней привычки к подвальному удобству.

А вокруг тем временем стало совсем темно, но фонари не погасли, как у нас на Кизлярке. Зато резко похолодало и по-февральски рвануло ветром в разные стороны, просто так, ни с того ни с сего. Вентиляционный пар разом отмахнуло от скамейки на сторону, затем ненадолго вернуло обратно, но тут же его порвало на мелкие теплые клочки, клочки эти моментально раздавились об ветер и растаяли во тьме культурного двора, как будто их не было и в помине.

«Не получилось на этот раз перетерпеть, — подумала я. — Вот теперь все говно и начнется, разом все выплывет… — из здорового глаза потекло густое, как раньше, и стало прихватываться на морозе. — Песья жизнь… — внутренняя тоска хоть и начала понемногу подмерзать, но все еще не отпускала. — Если б не дети Беринговы — заснула б сейчас на холоду этом, да не проснулась никогда больше, хер бы с ними со всеми, этими водопроводчиками да ментами рыночными. Да и с Берингом самим, честно говоря, тоже…»

— Эй! — голос показался мне отдаленно знакомым и был не опасным. Я вздрогнула всем телом, разомкнула текучий глаз до отказа и сквозь падающий снег уперла его в сторону голоса.

Человек приближался, и это был мужик. Я говорю «мужик», потому как спутать по голосу наших кизлярских бомжей и бомжих, тех и других, хрипатых и сиплых, — как нечего делать — издаваемые ими звуки сильно не отличались, чаще — вообще никак. Так вот, не сразу, но я признала этого мужика. Он был из наших, но не совсем: и потому что не был чисто кизлярский или подшипниковый, а был с дальней улицы, и еще потому, что бомжом, как мы все, он был только по натуре. По жизни же, мы знали, у него было свое жилье, собственная конура. А звали его Еврей. У него еще — я тоже это знала по случаю — другое было имя — Ефим. Его так одна старуха называла, из других жиличек, невонючих, — от нее, наоборот, всегда сладким пахло таким и очень как будто залежалым. Но больше все равно все его называли Еврей: и у рынка, и на гаражах, и при магазине. И называли не за имя такое, оно таким было по случайности, а — за нос огромный, как мягкая шишка насаженный на середину лица — мягкая, рыхлая и красная. Лично мне всегда на эти дела наплевать — хоть Ефим, хоть Еврей, хоть кто есть какой — главное, чтобы был не вредный и не обижал без дела.

— Эй! — снова произнес Еврей. — Оглохла, что ль, сучара?

И опять злобы в словах его я не услышала, просто это было такое обращение. Но, на всякий случай, я слегка подвинулась к краю скамейки и развернулась к Еврею лицом. Он бухнулся рядом, бодро хлопнул меня по плечу и шумно дохнул в морозную ночь горячим добродушным перегаром:

— Чего ты тут-то? Смотри, околеешь с холоду. Где мужик-то твой? У тебя был вроде… Как его… Беринг! Крестник мой…

Я не ответила, только поежилась от холода. Еврей посмотрел в небо и ни с того ни с сего загадочно промолвил:

— Завтра погода будет…

Я, на всякий случай, тоже скосила видящий глаз туда же, вверх, в небесном направлении, но, признаться, ни хрена не поняла, что там было такого, кроме черного холода через валящийся снег. Наверное, Еврей знал какую-то другую правду жизни и погоды, а, может, носом своим мягким так чуял, улавливая отдельные сигналы природы. Впрочем, он мог себе позволить и такую роскошь — у него-то своя крыша над головой, с теплым радиатором, отдельным холодильником и крепким замком на входной двери.

— Ладно! — внезапно он хлопнул себя по колену. — Знаешь, вот чего давай… Собирайся-ка! Ко мне пойдем. Погреешься, а там видно станет, куда дальше жить, — он по-доброму посмотрел на меня и потрепал по щеке. — Звать-то тебя как? А то я вроде встречаю тебя, бывает, а звать как — так ни от кого и не понял.

Я внимательно посмотрела на него оставшимся от гайки глазом и не ответила.

— А-а-а… — почему-то обрадовался Еврей. — Так ты, выходит, немая будешь? Так это ж отлично просто, просто надежней некуда, — он обхватил мою голову руками и пьяно поцеловал прямо в лоб. — Ты мне находка просто при таком недостатке слов. Молча жить будешь, годится? За постой и харчи отслужишь, я имею в виду. Ну, а остальное — по требованию жизни, ну? — он еще немного поразмышлял и нетрезво вывел: — «Эй» тогда будешь. Просто «Эй», угу?

В общем, выбора у меня не было в тот момент никакого, и я согласилась. Эх, Беринг, Беринг…

Еврей оказался намного старше меня. На очень много. Мы, конечно, по паспортам не проверялись, но и так было видно, особенно, когда дело коснулось совместной жизни. Да и не было у меня паспорта сколько себя помню — он по моей жизни никогда и не был нужен, в общем. Я и так знала, что отец мой был немец, настоящий причем, оттуда, чистокровный, чуть не иностранец, — люди так между собой говорили, давно еще, когда я маленькая была совсем, и намекали на меня, а я слышала. Ну, а мать — самая русская-прерусская, наша что ни на есть, не пойми кто. Поэтому и бросила меня, наверное, в младенческом возрасте и никаких, само собой, документов нормальных — одни только болезни детские да авитаминозы.

Но спать вместе мы все равно с Евреем стали. Правда, не с самого начала. С самого начала — просто легли вместе, но валетом, — другой кровати все равно у него не было никакой. Но в первый раз — это когда мы пришли к нему после ночной скамейки, после глазной гайки — он завалился сразу, не раздеваясь, потому что был совершенно не в состоянии распорядиться как надо. Я поначалу слегка обиделась на него, потому что он не определил мне даже место в его жилье. Так что, первый валет получился не по хозяйскому расчету и не по моему, а так — самотеком. Валет-валетом, но все равно я перед этим немного причепурилась, как умела. Чтобы Еврею показаться, раз уж так все вышло.