Блестящий образчик тендерного шовинизма. Не стоит преувеличивать и покладистость российских современников. Вот эпиграмма Державина, много конфликтовавшего с Дашковой: «Се лик/ И баба, и мужик». При этом Гавриил Романович шовинистом вовсе не был, передоверил управление имением и хозяйственные заботы второй супруге, а для себя оставил службу в Сенате и стихотворство. Однако подпись к портрету директора Академии наук весьма красноречива. Впрочем, как и сам портрет. Дашкова на нем — вылитый брат Александр Романович, только в платье. Существует даже теория, что оба изображения писал крепостной художник Воронцова, прекрасно уловивший семейное сходство{730}. И взгляд, и выражение лиц одно. Далеко не дамское. Перед нами государственный муж. Или государственная жена, если хотите.

Но в том-то и беда, что конец XVIII века отнюдь не походил на рассвет эпохи Просвещения, когда мыслители увидели в женщине творческое начало. В 1784 году в журнале «Собеседник» Дашкова поместила перевод статьи Генриха Корнелиуса Агриппы «О величии и превосходстве женского пола», написанной в начале XVI века{731}. Теперь, испугавшись «раскрепощенной Фимины», многие современники готовы были согласиться с Руссо: «Женщина, почитай твоего господина; это тот, кто работает для тебя, кто добывает твой хлеб, кто дает тебе пропитание: это мужчина»{732}. В моду вошли «чувствительное сердце» и «милый ум», о котором «ничего не скажешь, поскольку его находишь ни больше ни меньше, чем в себе самом».

Еще одна маска, надетая на женщину представителями сильного пола. Екатерина Романовна ее сняла. Как сняла и Екатерина II. Обе жестоко поплатились за отказ от стереотипа. Обе пошли до конца.

Но, прежде чем принять назначение в академию, княгиня все-таки заколебалась. Среди русских современников она одна гласно выразила то, что у многих было на уме: «Сам Господь Бог, создавая меня женщиной, избавил от должности директора Академии наук»{733}.

Почему так? Долгие годы княгиня стремилась участвовать в государственных делах, сетовала на то, что ее таланты не востребованы дома. Либо отказ был сугубо дипломатическим, либо Дашкова мечтала о другой роли. Вопросы пола не беспокоили Екатерину Романовну, ни когда в 1762 году она скакала на коне в гвардейском мундире, ни когда после переворота добивалась участья в управлении страной. Но давать советы и указания — одно, а реально руководить учреждением — другое. В январе 1783 года княгине предложили дело, за которое пришлось бы отвечать.

Показав всем заинтересованным лицам, что она в ужасе от случившегося, княгиня приняла вызов.

Попробуем понять Екатерину II. Почему она решила поставить Дашкову во главе Академии наук? Ответ Потемкина: государыне «надоели дураки» — лишь желанная для самой княгини формулировка. Были тысячи причин. Среди которых ум, образованность, широкая известность в европейских научных кругах — важные, но не единственные. Дашкову следовало занять. Причем так, чтобы у нее не оставалось времени на участие в политике. Сообразно дарованиям и весу нашей героини требовалось подыскать важное, но совершенно безопасное для государства дело.

Академия настолько же приближала, насколько и отдаляла старую подругу от императрицы. Это был целый мир, особое царство, которое Екатерина II щедро подарила княгине. Здесь Дашкова могла чувствовать себя относительно независимо. Не стоять у трона, а сама сесть в кресло правителя. Так и случилось. Но путь директора, как и путь монарха, вовсе не усыпан розами. Нет лучшего способа понять, где кончаются благие пожелания и начинаются реальные возможности, чем взвалив на себя административную ношу. «Я оказалась запряжена в воз, совершенно развалившийся», — констатировала Дашкова.

Екатерина II знала это давно. При сохранении за старым другом и сподвижником К.Г. Разумовским номинального поста президента Академии наук, императрица еще в 1766 году ввела должность директора, которую занял младший из братьев Орловых — Владимир. Когда Орловы пали, Владимир Григорьевич вышел в отставку, порекомендовав на свое место поэта и переводчика С.Г. Домашнева, человека, без сомнения, способного к литературному труду, но слабого администратора, перессорившегося со многими академиками. За время своего директорства, с 1775 по 1783 год, он так запутал финансовые дела, что императрице пришлось назначить специальное расследование. В состав сенатской комиссии вошли А.Р. Воронцов и П.В. Завадовский, а от академии — Ф.У. Т. Эпинус{734}.

Зная о дурном отношении к Домашневу как бывших подчиненных, так и самой императрицы (Екатерина Романовна назвала его устами подруги «cet animal» — «это животное»), княгиня наотрез отказалась выслушать предшественника, встретив в приемной государыни: «Он меня наставлял, Ваше Величество!» Но, возможно, Домашнее подошел договориться о передаче дел. Позднее он жаловался, что не мог сдать руководство «надлежащим порядком по ведомостям и спискам» — княгиня его не принимала. При этом она открыто говорила в свете о финансовых нарушениях старого директора и расхищении им академического имущества. В июле 1783 года Сенат даже осуществил обыск в московском доме Домашнева. Генерал-прокурор Вяземский настойчиво требовал, чтобы княгиня прислала необходимые для следствия документы, но та долго отказывалась. В конце концов комиссия не нашла существенных растрат и не предъявила обвинений{735}.

Сам Домашнее всячески пытался выразить несогласие с навязанной отставкой. Обвинял брата нашей героини и влиятельного статс-секретаря А.А. Безбородко в интриге с целью заполучить для Дашковой пост директора. Об этом же свидетельствует и конец сохранившегося письма Екатерины Романовны императрице: «Умоляю… не обидеть предположением, будто бы я добиваюсь этого почетного места»{736}. Скорее всего, старого директора «ушли». Что же до мемуарного ужаса нашей героини: «Сделайте меня начальницей Ваших прачек!»; «Я, круглая невежда, во главе всех наук!» — то он служил важной цели: «Чтобы на мое бескорыстие не упало и тени сомнения».

Из множества обмолвок по тексту видно, как княгиня в действительности воспринимала себя и новое назначение: «Какую бы должность Вы мне ни дали, она станет почетной с той минуты, как я ее займу»; «Вспомнив тех, кто занимал эту должность, я должна буду сознаться, что по своим способностям они стоят много ниже меня».

Когда Дашкова приняла бразды правления, Академия наук находилась в летаргическом сне, а в обществе царствовали равнодушие и даже презрение к науке. В этом Екатерина Романовна выгодно отличалась от большинства современников. Она не считала себя ученым: «Вся моя ученость была делом вдохновения»{737}. Зато горячо интересовалась достижениями в самых разных областях знания. Скорее администратор и хозяйственник, чем кабинетный ум, княгиня сочетала с деловой хваткой искренний интерес к просвещению.