Не успели Митю записать в группу по изучению работы Ленина «Государство и революция», не успел он всласть подремать на занятиях, как подоспел полевой сезон. Митю назначили начальником отряда.

Полевые сезоны складываются по-разному. Заурядные состоят из работы, и больше ничего о них и не вспомнишь. А случаются яркие, интересные. Вот таким оказался сезон, проведённый на Кавказе. В него вместились и заросшие кустами монастыри под коническими крышами, со стенами, украшенными резьбой по камню; и пустые, осыпающиеся церкви с облупившимися ликами, печально глядящими со сводчатых потолков; и лицо годовалой девочки – лицо с необычайно большими чёрными глазами; и молодой милиционер, который разрешил заблудившимся на улицах Тбилиси московским геологам проехать под «кирпич», потому что, как он торжественно заявил: «Вы гости, вам можно».

Вернувшись домой, Митя узнал, что совсем недавно не стало бабы Веры. Время распоряжалось жизнями людей, ни с кем не советуясь. Перед смертью убеждённая анархистка стала совсем старенькой. Последние годы о ней заботилась Танька, давно превратившаяся во взрослую Татьяну, внешне очень похожую на свою мать.

«Все люди разные, но среди них есть более-менее понятные, а есть совсем непонятные. Если не копать глубоко, то баба Вера была почти понятной. Пускай она стояла будто бы в стороне от наших мелочных забот и наподобие музея хранила внутри экзотические, удивительные экспонаты, всё же с ней без труда удавалось найти много общего. И только потому, что ей было непонятно, как можно банке овощных консервов «Глобус» уделять больше внимания, чем свободе и справедливости, её считали немного чудачкой – одними высокими материями сыт не будешь. А если всё же попытаться копнуть поглубже, то выкапывается такое! Баба Вера до конца оставалась верна своим богам, все невзгоды, что ей перепали, не вышибли её из седла. После лагерей она не скакала в этом седле с шашкой наголо на тех, кого считала своими врагами – пожар в её крови поутих. А когда-то в молодости скакала. Скакала, намертво уверовав в убеждения своей партии, в правила, установленные этой партией. Сама она никого не убивала, но убийствам способствовала. Вот тогда, в прошлом, она, наверно, относилась к когорте совсем непонятных. Найти бы хоть что-нибудь, помимо идеологии, что отличало бабу Веру от её тюремщиков. Слепая вера в истинность своей цели, в то, что она и её товарищи имеют право распоряжаться жизнями незнакомых им людей, вера в то, что их справедливость самая справедливая. И главное: убеждение, что хорошую жизнь можно построить на крови. Одни пошли за Лениным и Троцким, другие – за Бакуниным и Кропоткиным. Для человека с неозлобленной психикой те и эти – чужие. Вавилонщина какая-то. Почему? Что нас делает существами с разных планет? Непоколебимая привязанность к идее? Люди влезают в идею с головой, отдаются ей и с того момента, как они начинают ради неё предвзято сортировать информацию, предвзято смотреть на всё и на всех, становятся непонятными. Идея – это не теорема, не факт, это нечто неотчётливое, туманное, постоянно находящееся в конфликте с реальностью, потому что реальность бесконечно сложней и глубже любой, даже самой блестящей, идеи. Безошибочность идеи может подтвердить лишь время, до этого – вера, опять слепая вера. Наталья Петровна верит в своё, а баба Вера – в своё. Если вера, то единства нет, сплошной разброд. Значит, всё дело в вере. Знание человечество объединяет, вера – дробит на куски. Да, вера дробит на куски, благо для этого есть предпосылки: мир так устроен, что люди друг на друга не похожи, и все не похожи по-разному».

Изо всех динамиков доносилась классическая, очень серьёзная музыка. Догадаться было нетрудно: умер кто-то высокопоставленный. Оказалось, что скончался самый-самый главный.

В институте реакция на смерть хозяина всей страны была видна очень отчётливо. То и дело директор, его заместители, начальник первого отдела покидали свои кабинеты. В коридорах мелькали их растерянные, чуть испуганные лица. У всех командиров, даже у тех, кто обычно гордо носил высоко поднятую голову, сейчас приподнимались плечи, шея вытягивалась вперёд, и ушами, носом, всей кожей они, боязливо и напряжённо, ждали. Так ждут собаки, не зная – то ли их пнут сапогом, то ли позовут за собой. Члены партии, не занимающие высоких постов, выглядели поспокойней и живо обменивались прогнозами, кто станет к штурвалу. Беспартийные всё, что надо, обсудили быстро и позволяли себе говорить на посторонние темы. Это, видимо, больше всего раздражало испуганных и ждущих. Начальники беспричинно срывались на крик. Подчинённые это им великодушно прощали – нервничают. Ещё бы! Столько лет у них в кабинетах висели портреты одного и того же бессменного руководителя. Бог ты мой! А какая паника сейчас там, наверху – в райкомах, горкомах, министерствах! Ведь они все привыкли к покойнику, как клопы к старому дивану. Испуганные не скорбели, им было не до этого. Как настоящие коммунисты, они смотрели только вперёд: что-то ждёт их завтра?

Радио и телевидение требовали ещё сильней сплотиться вокруг коммунистической партии и её Центрального комитета.

– Надо поговорить. С глазу на глаз. – В телефонной трубке, как всегда, тихо шипело и потрескивало. – Завтра суббота? Я днём, часов в одиннадцать буду в районе Тверского бульвара. Если б ты смог подъехать…

Всё-таки Серёжка странный человек. Всё свои планы, все фантазии он обязательно должен проговорить вслух. Даже самое циничное.

Они сидели на краю неудобной скамейки. Ветер налетал клочьями то с одной, то с другой стороны, раскачивая голые ветки деревьев. Редкие прохожие убыстряли шаг. Невидимые вороны со скандальными интонациями выясняли отношения между собой. Серёжка в добротном пальто и шляпе, умело пристроенной на красивой голове, смотрелся немножко незнакомо.

– Понимаешь, какая штука: я ведь давно сам себе не принадлежу. Несёт меня течением. Вот как в институте поднапрягся, подпрыгнул повыше, так и подхватило, и понесло. И удачно всё получалось. Я тоже шевелился. Меня несёт, а я ещё подгребаю, чтобы побыстрей. Ну, понадеялся на тестя, а он номер выкинул – взял и помер не вовремя. С этого и началось. Вроде и работал справно, и грехов за мной нет, а затащило не туда, куда я хотел. Ну, ты знаешь, я тебе рассказывал. Всё – приплыли. Болото, из которого ничего не вытекает. А в этом году ещё и отец умер…

«Стоп! Это он о своём или об общегосударственном отце? Нет, о своём, наверно…»

– И что-то у меня внутри… В общем, стал я прикидывать так и эдак.

– Погоди. Ты же, вроде, его… не любил, ненавидел даже.

– Было такое дело. Помнишь его? Крепкий, морда красная, пёр, как танк. А потом он как-то быстро скукожился. Куда чего девалось? Старичок – ручки, ножки тонкие, ростом стал меньше. Вот глядел я на него и думал: «Скоро и я таким стану. Сколько мне ещё лапками дёргать? В этом году тридцать семь стукнуло, а ведь я практически ничего не добился. Просижу остаток жизни в этой богадельне, потом – пенсия. И на кладбище. И что? Мои спиногрызы меня тоже добрым словом не помянут». Да чего там! Самому обидно силы на ерунду тратить. Постоянно своё место обороняешь, каждый день идёшь на работу, как в клетку к зверям. А в перспективе – ноль.

– Да чего ж у вас там творится такое? Почему на работу, как в клетку? Ну, я бы к вам попал – тогда понятно: я этой братии чужой, враг.