— Так и есть, шеф, — ответил шофер.

Я сел, пристегнулся и сказал в телефонную трубку:

— Да, Фил?

— Газетчики все разнюхали.

— Как? — спросил я, в то время как автомобиль плавно тронулся с места.

— Учрежденный Лоусоном Брайерли Институт фашистских исследований, или как он там называется, выпустил сегодня утром пресс-релиз, содержащий соответствующее заявление. Мол, все догадались, какую игру ты затеял и зачем, но, если оставить в стороне пустую болтовню, дело заключается в том, что его величество Английский Закон вкупе с Англосаксонским Прецедентным Правом должны быть выше политических махинаций самонадеянного и склонного к театральным эффектам известного псевдоинтеллектуала и космополита.

— Надеюсь, ты все воспроизвел слово в слово.

— Да. К нам только что звонили из «Дейли мейл». Затем из «Сан», за ними из «Ивнинг стэндард», потом с «Независимого телевидения», потом из «Ай уикли» и «Гардиан». Думаю, не пройдет и часа, как позвонят остальные. Почему у тебя отключен домашний телефон?

— Выдернул провод, когда какой-то ублюдок около часа ночи стал названивать, дышать в трубку и даже не пожелал оставить сообщение на автоответчике, а еще у него стоял антиопределитель номера, все это меня достало, и я отключился.

— Должно быть, какой-нибудь журналист, прикормленный мистером Брайерли, успел пронюхать. Надеюсь, утром толпа репортеров не встречала тебя у порога?

— Нет.

— Тебе повезло. Ты в машине?

— Ага.

— Тогда, если хочешь избежать лишних вопросов в конце пути, вели шоферу ехать сразу на подземную автостоянку, а оттуда поднимайся на лифте, хорошо?

— Понятно, лады, — вздохнул я, — Вот дерьмо. Ах, черт возьми, куда же мы…

— Терпение, мой храбрец.

— Да, только и остается.

— Доскорого…

— Вот именно, в кабинете у Дебби.

— Черт, она тоже в курсе, да?

— И еще как.

— Так вот кто сейчас обрывает мне телефон. Ладно, лучше поговорю с тобой, когда ты сюда доберешься; может, встретить тебя внизу, на стоянке?

— Там и увидимся, — И я убрал трубку.

Водитель посмотрел на меня в зеркало заднего вида, но ничего не сказал.

Я откинулся на спинку и стал разглядывать проезжающие мимо машины. Черт. А что, если меня все же уволят? Я, как ни странно, совсем уж было расхрабрился, вдохновленный запредельно циничными рассуждениями Нины относительно публичной рекламы. Думал, что какой бы скверный оборот ни приняла моя выходка в студии, это, по крайней мере, послужит рекламой и мне, и моей передаче, и радиостанции, а стало быть, все будут довольны. Черт побери, неужто я в самом деле недостаточно циничен? Может, Эйми права и я слишком наивен? Мне вспомнилась та летняя ночь в Сохо с Эдом и Крейгом, когда недостаток воображения не позволил мне проникнуть достаточно глубоко в низость подоплеки человеческих поступков, ибо я оказался настолько наивен, что предположил, будто наихудшей реакцией людей на чью-то беду может оказаться исключительно равнодушие, а не кое-что похлеще.

Осознать такое не слишком приятно и в личном плане, и в профессиональном.

Погрузившись в подобные мысли, я на какое-то время забылся, затерявшись в потоке лондонского транспорта. Из этого состояния меня вывел промчавшийся мимо мотокурьер на «Бандите»[110], навьюченном сумками с пакетами и бандеролями. Ну и пускай, подумал я, если уволят и ничего получше не подвернется, тряхну стариной и снова подамся в курьеры, стану вот так разъезжать по городу на мотоцикле. Или, может, Эд воспримет меня всерьез, когда я ему заявлю, будто очень-очень хочу стать наконец настоящим, то есть клубным, диджеем. Опять-таки, денежки там, черт возьми, платят хорошие, и если я в прошлом брезговал подобной работенкой, крутя пласты лишь ради потехи, девочек и наркотиков, это вовсе не значит, будто мне поздно заняться подобным делом теперь и даже преуспеть. Ведь удалось же такое, в конце концов, Бою Джорджу[111]. Получится и у меня.

Выехав на бульвар Молл, мы затормозили и подъехали к тротуару рядом с Институтом современного искусства.

— В чем дело? — спросил я.

Водитель посмотрел в зеркало заднего вида, включил аварийные огни, заглушил двигатель, обернулся и вручил мне ключи от машины. Я уставился на них, смотрел, как они лежат у меня на ладони, и никак не мог взять в толк, что, черт возьми, происходит.

— Мне нужно вам кое-что сказать, мистер Нотт, — проговорил он (уже одного этого мне было достаточно, чтобы насторожиться и посмотреть, не утоплены ли кнопки на дверцах), — но я не хочу вас встревожить или напугать, — И он кивком указал на ключи в моей руке, — Вот почему я вам их передал. Если захотите выйти, можете сделать это в любую минуту.

Ему было лет пятьдесят. Лысеющий, немного полноватый мужчина, очки в массивной оправе, вышедшей из моды еще в середине девяностых, румяное лицо и грустные глаза с участливым взглядом. Иными словами, внешность ничем особым не примечательная. Его акцент слегка напоминал среднеанглийский — так мог, например, говорить уроженец Бирмингема, проживший большую часть жизни в Лондоне. Он был одет с иголочки — в светло-серый костюм, который, как до меня только теперь дошло, выглядел чересчур хорошо скроенным для водителя лимузина.

— Вот как? — переспросил я, — Тогда я все же проверю дверь, хорошо?

— Пожалуйста-пожалуйста.

Дверь открылась легко, в салон ворвались шум транспорта и гомон проходящей мимо группы японских туристов. Я снова ее закрыл.

— Если не возражаете, я лучше буцу держать наготове свой телефон, — сказал я устало.

Водитель кивнул. Затем протянул руку:

— Крис. Крис Глатц.

Мы обменялись рукопожатием.

— Так что же, собственно, происходит, Крис? — спросил я его.

— Как я уже только что сказал, мистер Нотт, мне нужно с вами поговорить.

— О чем?

— О деле, которое… гм… свалилось на меня с тем, чтобы я попытался его решить.

Я прищурился:

— Хотелось бы немного поконкретней.

Он огляделся. По широкому тротуару, под деревьями, растущими прямо перед украшенным великолепной колоннадой зданием Института современного искусства, медленно прогуливалась поглядывающая на нас парочка полицейских.

— Откровенно говоря, здесь не самое лучшее место, — произнес он извиняющимся тоном. — Предложите любое другое на ваш выбор.