На этом она с достоинством удалилась.

Уже через пару дней должен был наступить Праздник фонарей. В прежние годы в это время все во дворце были заняты развешиванием фонариков и подготовкой к празднику, но в этом году по причине продолжающегося траура полюбоваться расписными фонарями и фейерверками не представлялось возможным.

За эти дни мы сильно сблизились с Чэнхуань, наверное, потому, что я слишком уж баловала ее. На все ее выходящие за рамки приличий проказы я реагировала лишь улыбкой. Когда она залезала на дерево, все служанки и евнухи, присматривавшие за ней, в беспокойстве скакали вокруг, я же только стояла в сторонке и радостно наблюдала, прося Чэнхуань лишь об одном – быть осторожнее и не упасть. Когда девочка, подняв юбку, начинала носиться за собаками, а старая нянюшка принималась кричать, чтобы та прекратила, я тут же отправляла кого-нибудь обманом отвлечь и увести старуху, после чего мы с Чэнхуань вместе с удовольствием возились с собаками. Разбив в покоях императрицы недавно подаренный Иньчжэнем нефритовый жуи[67], девочка так испугалась, что спряталась на дереве и отказывалась слезать. Я научила ее, что нужно сперва сильно ущипнуть себя и довести до слез, а затем броситься к императрице, обнять ее за ногу и молить о наказании. Разумеется, девочку не стали бить. Чэнхуань же сразу помчалась к Иньчжэню и расхвалила перед ним императрицу, сказав, что госпожа была к ней невероятно милосердна, и после этого все недовольство императрицы развеялось как дым: отныне она при встрече с девочкой все чаще называла ее малышкой и золотком. Так повторялось раз за разом, и в конце концов маленькая шалунья твердо усвоила, к кому бежать, когда случились неприятности. Чэнхуань знала, кто всегда сможет придумать, как ее прикрыть, и изобретет подходящую ложь.

Иньчжэнь дважды беседовал со мной, говоря, что нельзя и дальше потакать всем прихотям Чэнхуань, иначе настанет день, когда ей вздумается, например, содрать черепицу с крыши павильона Янсиньдянь. Я в ответ пожала плечами:

– Тогда ты просто прикажешь положить черепицу обратно, и все.

Иньчжэнь долго разглядывал меня, после чего покачал головой и больше к этой теме не возвращался.

Стоя в сторонке, мы с Чэнхуань наблюдали за тем, как евнух делал для нас фонарик. Чэнхуань долго не могла определиться с тем, какой фонарь повесить: ей хотелось то фонарь с лотосами, то с Сунь Укуном[68]. Мы как раз вполголоса обсуждали, какой же рисунок выбрать, когда вдруг примчалась Юйтань и со странным выражением лица сообщила:

– Сестрица, Его Величество желает видеть тебя.

Сказав Чэнхуань несколько слов напоследок, я поспешила за Юйтань:

– Что случилось?

– Сейчас сама узнаешь, – ответила она.

Недоумевая в душе, я прибавила шагу.

Войдя в павильон Янсиньдянь, я была крайне удивлена, увидев там восьмого господина. Хотя Иньчжэнь и не говорил этого прямо, являлось очевидным: он не хотел, чтобы я встречалась с восьмым, десятым, четырнадцатым и другими, поэтому намеренно изолировал нас друг от друга. С чего это он сейчас вдруг решил позвать меня?

Велев мне подняться с колен, Иньчжэнь немного поколебался, после чего обратился к восьмому принцу:

– Лучше скажи ей сам.

Восьмой господин выглядел бледным. Его брови были нахмурены, а губы, обычно изогнутые в легкой улыбке, плотно сжаты. Во всем его облике не осталось и следа былого невозмутимого изящества, теперь в его чертах проглядывали смятение и глубокая скорбь.

Закусив губу, я сжала кулаки, глядя на него с внутренним страхом. Тот глубоко вдохнул и произнес:

– Жолань должна увидеть тебя.

На мои глаза тут же навернулись слезы, и я, развернувшись, бросилась к выходу.

– Ты сможешь бежать быстрее коня? – закричал мне вслед Иньчжэнь.

Я застыла как вкопанная, обернулась и посмотрела на него.

– Повозка уже готова, – произнес восьмой принц. – Поехали.

С этими словами он первым покинул зал, и я поспешила за ним.

Я забралась вслед за восьмым в повозку, окруженную стражниками. Он молча сидел, опустив глаза в пол. Я некоторое время плакала, закрыв лицо руками, затем вскинула на него глаза:

– Как давно сестра…

– Три дня назад, – ответил он. – До этого все было в порядке, а потом она внезапно заболела.

– Что сказал лекарь? – спросила я, вытирая слезы.

Он наклонился вперед и долго молчал, закрыв ладонями лицо.

– Она так и не оправилась после выкидыша, – наконец произнес он голосом, глухим от сдерживаемой боли. – И вдобавок постоянно находилась в подавленном состоянии. Жизнь внутри нее давно погасла, и сейчас счет идет на дни.

Не в силах больше сдерживаться, я прислонилась к стенке повозки и, согнувшись, громко разрыдалась. Я продолжала плакать всю дорогу. Когда повозка остановилась у ворот резиденции, восьмой господин сказал:

– Перестань. Сейчас она беспокоится лишь о тебе, поэтому не стоит добавлять ей тревог.

Усилием воли подавив душевную боль, я вытерла глаза:

– Знаю.

Не успела я дойти до комнаты сестры, как навстречу выскочила Цяохуэй и упала передо мной на колени, беззвучно рыдая. Чувствуя, что сейчас вновь заплачу, я помогла ей подняться. Мы не виделись восемнадцать лет – и вот при каких обстоятельствах встретились вновь! Стоящий в стороне восьмой господин велел одной из служанок:

– Принеси воды и помоги барышне умыться.

Умывшись, я нанесла на лицо румяна, сказав себе: нельзя, чтобы сестра покинула этот мир с волнением за меня. Пусть уйдет без тревог. Выдавив улыбку, я поинтересовалась у восьмого:

– Так хорошо?

– Сойдет, – кивнул он.

Сделав несколько глубоких вдохов, я вошла в комнату сестры. Взмахом руки отослала прочь всех служанок и, опустившись на колени возле ее постели, тихонько позвала:

– Сестрица!

Лишь после того, как я несколько раз окликнула ее, Жолань медленно подняла веки. Увидев, что это я, она с улыбкой спросила:

– Не сон ли это?

– Нет! – ответила я и прижалась щекой к ее щеке.