– Сестрица, я выйду ненадолго и тут же вернусь.

– Тебе нужно возвращаться во дворец? – испуганно спросила Жолань, схватив меня за край платья.

Я покачала головой:

– Мне лишь нужно отойти в уборную. Я скоро вернусь.

Жолань кивнула и разжала пальцы.

Быстрым шагом покинув комнату, я отловила одного из слуг и, хорошенько расспросив, узнала, что восьмой господин находится у себя в кабинете, поле чего сразу же помчалась туда. Стоящий у дверей евнух при виде меня тут же громко рассыпался в приветствиях. Не обратив на него никакого внимания, я тотчас вошла внутрь.

Сидящий за столом восьмой господин, увидев меня, тут же испуганно вскочил, побледнев как смерть. Находившиеся в кабинете десятый и четырнадцатый тоже поднялись с мест и вытаращились на меня. Подойдя ближе, я упала перед восьмым господином на колени и трижды коснулась лбом пола. Его лицо смягчилось, он склонился, избегая принимать мой поклон, и спросил:

– В чем, собственно, дело?

Я подняла голову и, взглянув ему в глаза, произнесла:

– Умоляю господина дать моей сестре развод.

В кабинете повисла мертвая тишина. Прошло немало времени, прежде чем на лице восьмого господина отразилось страдание и он, горько рассмеявшись, вновь опустился на стул, с улыбкой поинтересовавшись:

– Таково желание Жолань?

– Чтобы лишить ее титула супруги циньвана, требуется императорский указ, – встрял четырнадцатый. – Думаешь, достаточно просто сказать: «Мы разводимся»?

– Я обязательно попрошу Его Величество, – произнесла я, на коленях подползая к ногам восьмого. – Но сейчас, чтобы войти во дворец или покинуть его, требуется много времени. Я лишь прошу господина обещать мне.

Он откинулся на спинку стула и, прикрыв глаза, снова засмеялся, не давая мне ответа.

– Сестра и так всю жизнь промаялась в этом поместье. Теперь она боится, что даже после смерти, став духом, не будет свободна, – продолжала упрашивать я. – Ты всегда знал, что она любила вовсе не тебя. Два любящих сердца были разлучены больше двадцати лет. Прошу, дай ей свободу, позволь со спокойствием в душе отправиться к своему возлюбленному!

Мои слова заставили восьмого господина побледнеть еще сильнее. Десятый с четырнадцатым, оторопев, переводили изумленные взгляды с него на меня и обратно.

– Жоси, поднимись, и мы спокойно это обсудим, – наконец произнес десятый господин, помогая мне встать с пола. – Развод циньвана и брата императора со своей супругой – дело нешуточное. Здесь требуется дозволение Его Величества, иначе это будет считаться преступлением.

Снаружи вдруг донесся переливчатый смех, и в кабинет, подняв занавеску, вошла восьмая госпожа.

– Преступлением? – холодно усмехнулась она. – Когда хотят приписать кому-нибудь вину, за основаниями дело не станет. Если кто-то очень уж хочет обвинить тебя, то ты будешь виновен, даже не сделав ровным счетом ничего!

Десятый и четырнадцатый торопливо поприветствовали восьмую госпожу. Та, бросив на меня взгляд, мягко попросила восьмого господина:

– Сделай так, как хочет Жолань!

С этими словами она подошла к столу, разложила на нем лист бумаги и натерла немного туши, после чего протянула мужу кисть.

Его дыхание участилось, грудь взволнованно вздымалась и опадала, когда он резко схватил кисть и принялся быстро писать. Закончив, он отбросил ее и тут же быстрым шагом вышел из кабинета. Восьмая госпожа внимательно прочла написанное, после чего передала мне, по-прежнему стоящей на коленях:

– Возьми.

Забрав отпускное письмо[73], я отвесила ей земной поклон:

– Благодарю госпожу.

– Тебе не стоит благодарить меня, – холодно произнесла она, с горькой улыбкой покачав головой. – Я стараюсь лишь для себя. Всю жизнь вкладывала душу в соперничество с ней, а выходит, что ей было все равно.

Восьмая госпожа запрокинула голову, глядя в потолок, и плачущим голосом саркастически добавила:

– Разве это не самая грандиозная шутка на свете? Оказывается, я всю жизнь боролась с той, кого сама придумала! Не хочу сражаться с ней еще и в загробном мире. Если она хочет уйти – лучше не придумаешь! С радостью провожу ее!

Она засмеялась и, продолжая высоко держать голову, быстро покинула кабинет.

Я сжала в руках отпускное письмо, плача от жалости как к сестре, так и к восьмой госпоже. Эта высокомерная женщина думает, что если запрокинуть голову, то слезы не польются из глаз?

Сжимая сестру в объятиях, я зачитала ей отпускное письмо, чеканя каждое слово:

Жолань дослушала до конца, и ее лицо осветилось счастьем. Не в силах поверить, она забрала письмо и, внимательно перечитав его, спросила:

– Это правда написано рукой господина?

– Неужели я бы осмелилась обмануть тебя, сестрица? – возмутилась я.

Жолань прижала бумагу к груди и, едва заметно улыбнувшись, тихо вздохнула:

– Видишь, Циншань? Я больше не часть семьи Айсинь Гьоро. Иду к тебе. Хочу взглянуть на тот куст тамариска, что мы посадили вместе, хочу отведать воды из реки, что подпитывается тающими снегами с высоких гор. Мы… Мы отправимся на небеса верхом на лошадях…

Ее голос становился все тише, пока не стал едва различим. Рука, которой сестра прижимала к груди бумагу, медленно соскользнула вниз, и письмо, покружившись в воздухе, плавно опустилось на пол.

– Послушай, Жоси! Тебе следует встать и поесть хотя бы каши.

Я продолжала лежать с закрытыми глазами, делая вид, что не слышу.

– Жоси, – со вздохом продолжал Иньчжэнь, – я понимаю, что тебе тяжело. Но разве твоей сестре будет спокойно на том свете от того, что ты целыми днями молчишь?

Мое сердце непрерывно терзала острая боль. Распахнув глаза, я взглянула на Иньчжэня и спросила:

– Ты позволишь мне проводить сестру домой, на северо-запад?

– Жоси, я могу пообещать тебе все что угодно, но не это.

Снова закрыв глаза, я перестала обращать на него внимание.