Петер прислонился к стене. Грустно улыбнулся:

– Хорошие и плохие новости, значит.

– Хорошая – потому что ты остаешься спортивным директором. Плохая – потому что я не уверен, будет ли у нас в следующем году клуб, где ты сможешь работать на этой должности.

Он развернулся, но не ушел. Взглянул на Петера через плечо:

– Я должен извиниться.

Петер вздохнул и медленно покачал головой:

– Не надо извиняться…

– Я не у тебя прошу прощения, – перебил его директор.

Он нашел взглядом Маю и посмотрел ей прямо в глаза.

Давид держал кружку обеими руками. Опустив глаза.

– Может, я и похож сейчас на сентиментальную старушку, но я хочу, чтобы ты знал, как я благодарен тебе за все, что ты сделал. За все, чему ты меня научил.

Суне чесал пса за ухом. Не сводил глаз с его шерсти.

– Я давно должен был уступить тебе дорогу. Я слишком занесся. Не хотел признать, что отстал от хоккея.

Давид отпил кофе. Посмотрел в окно.

– У меня будет ребенок. Я… глупо, конечно, учитывая обстоятельства, но я хотел, чтобы ты узнал об этом первым.

Сперва Суне не мог вымолвить ни слова. Потом встал, открыл шкафчик, возвратился к столу с бутылкой.

– Думаю, нам понадобится кофе покрепче.

Они выпили. Давид рассмеялся и тут же умолк.

– Не знаю, какой из меня как из тренера получится отец – плохой или хороший…

– Во всяком случае, тренеры из отцов получаются отличные, – ответил Суне.

Давид допил кофе, поставил пустую кружку на стол.

– Я не могу оставаться в клубе, где хоккей мешают с политикой. Ты сам меня этому научил.

Суне снова наполнил его кружку.

– У меня нет детей, Давид. Но хочешь, я дам тебе один полезный для родителя совет?

– Да.

– «Я был не прав». Это хорошие слова. Запомни их. Улыбка у Давида слабая, кофе – крепкий.

– Я понимаю, что ты поддерживаешь Петера. Он всегда был твоим лучшим учеником.

– Почти лучшим, – поправляет его Суне.

Они переглянулись. Глаза у обоих блестели.

– Это его дочь, Давид, – глухо вырвалось у Суне. – Его дочь. Он просто хочет справедливости.

Давид покачал головой:

– Нет. Не справедливости. Он хочет выиграть. Он хочет, чтобы родителям Кевина было больнее, чем ему с Мирой. Это не справедливость, это месть.

Суне снова наполнил кружки. Чуть подняв их, они молча выпили. Потом Суне сказал:

– Заходи ко мне, когда твоему ребенку исполнится пятнадцать. Возможно, ты будешь рассуждать иначе.

Давид встал. Напоследок они коротко, но крепко обнялись. Завтра они отправятся каждый в свой ледовый дворец – один поедет в Хед, другой останется здесь, в Бьорнстаде. В следующем сезоне они будут соперниками.

Адри стояла в кухне матери. Катя и Габи препирались, какие мисочки поставить на стол, какие зажечь свечи. Когда пришел Беньи, мама поцеловала его в щеку и сказала, что любит его, что он – свет ее жизни, а потом снова стала ругаться из-за его ноги и сообщила, что он мог бы с таким же успехом сломать шею, потому что головой он, по всей видимости, уже давно не пользуется.

В дверь позвонили. Гостья извинилась за поздний визит. Кожа была ей словно велика, женщина едва стояла на ногах. Минут десять ушло у нее на то, чтобы уговорить маму Беньи не приглашать ее к столу, мама Беньи дала затрещину Адри и прошипела: «Поставь еще тарелку», после чего Адри пихнула в бок Габи и прошипела: «Еще тарелку!», на что Габи пнула ногой Катю и рявкнула: «Тарелку!» Катя обернулась к Беньи, но замерла на месте, увидев его лицо.

В дверях стояла мама Кевина и смотрела на Беньи, потом произнесла свою просьбу таким слабым и неузнаваемым голосом, что казалось, будто он звучит в записи:

– Извините меня. Я просто хотела поговорить с Беньямином.

Кевин стоял в саду перед домом. Одну за другой забивал шайбы в ворота. Банк-банк-банк-банк. В доме сидел его отец, перед ним – недавно открытая бутылка виски. Сегодня вечером им не удалось добиться всего, что они хотели, но они и не проиграли. Завтра их адвокат приготовит аргументы, доказывающие, почему нельзя доверять свидетельским показаниям молодого человека, который на момент предполагаемого преступления был пьян и к тому же влюблен. Потом Кевин начнет играть за «Хед», заберет с собой команду, почти всех спонсоров, и будущее его не пострадает. Скоро, очень скоро, окружающие будут делать вид, будто ничего не произошло. Потому что эта семья не проигрывает. Даже когда проигрывает. Банк-банк-банк-банк.

Беньи сидел на скамейке у дома. Мама Кевина сидела рядом, запрокинув голову и глядя на звезды.

– Я помню тот остров, куда вы с Кевином плавали на лодке летом, – сказала она.

Беньи не ответил, но он тоже думал об острове. Они нашли его в детстве. Не на большом озере рядом с ледовым дворцом, где летом купается весь город, – там было слишком людно. Они обнаружили в лесу другое озеро, поменьше, в нескольких часах ходьбы от города. Там не было ни мостков для купания, ни людей. Посередине высилось несколько поросших деревьями каменных глыб, с берега казавшихся бессмысленным нагромождением камней. Мальчики притащили лодку и в самом сердце островка расчистили небольшой пятачок для палатки. Это было их тайное место. В первое лето они провели там сутки, во второе – несколько дней. Подростками они жили там по нескольку недель. Использовали каждую свободную от хоккея секунду перед началом летних тренировок. Просто линяли из города, только их и видели. Купались голышом, загорали на камнях, ловили рыбу на ужин, спали под звездным небом.

Беньи смотрел на то же небо, что и тогда. А мама Кевина испытующе смотрела на Беньи:

– Знаешь, Беньямин, это так странно – в городе многие считают, что это наша семья заботилась о тебе, когда умер твой папа. На самом же деле было наоборот. Кевин проводил куда больше времени в доме твоей мамы, чем ты в нашем. Я знаю, что вы устраивали у нас беспорядок, когда нас не было, чтобы казалось, будто Кевин ночевал дома, но…

– Но вы знали? – кивнул Беньи.

Она улыбнулась:

– Я знаю даже, что ты нарочно спутывал бахрому на моих коврах.

– Простите.

Она разглядывала свои ладони. Глубоко дышала.

– Когда вы были маленькие, твоя мама стирала вашу хоккейную форму, кормила вас, а когда в школе вас обижали старшие мальчики…

– С ними разбирались мои сестры.

– У тебя хорошие сестры.

– Три чокнутые девицы.

– Это счастье, Беньямин.

Он сморгнул, изо всех сил вдавив сломанную ногу в землю, чтобы эта боль заглушила ту, другую.