Но эта была только одна сторона его жизни. Позднее, размышляя над тем, что заставило его бросить расслабленный ограниченный мирок Спрингфилда, Кизи отмечал, что «в любой школе всегда есть парень, который интересуется тем, чем не интересуются другие, — занимается фокусами, изучает звезды, читает фантастику или проводит странные химические опыты. Обычно он бледен, не особо хорош собой и девчонки из-за его странностей не обращают на него внимания». Если не считать внешности и подразумеваемой здесь отгороженности от мира, это было точным отображением внутреннего мира Кизи. Он и был странным ребенком с большими мечтами и богатым воображением, выросшим на комиксах и детективах.

Он жадно поглощал произведения Зейна Грэя[94]и Эдгара Раиса Берроуза.[95]Ежемесячно следил за новыми приключениями Пластикмена и Капитана Марвела.

Позже в Стенфорде он удивлял начитанных сверстников остроумными и язвительными доводами в пользу того, что комиксы — на самом деле, национальный американский миф, выражение духа нации, утверждая, что «одна книга комиксов про Бэтмэна заслуживает больше внимания, чем подшивка «Тайме» за год». Эти обаятельные современные манускрипты были гораздо глубже, чем просто образовательное развлечение. Все считали их дешевым чтивом для низших слоев, но Кизи разглядел в них притчу Ницше о сверхчеловеке. Интуитивно он связывал их содержание с идеей супермена. По сути им владела та же жажда преобразования человека, которой был увлечен Хаксли. Различалось только внешнее представление об этом. Там, где Хаксли, закрывая глаза, видел Будду. Кизи представлял себе Билли Бэтсона, сироту, торгующего газетами, который глубоко в недрах подземки повстречал древнего египетского волшебника и — произнеся магическое слово «Сезам!» — превратился в капитана Марвела, Чудо-Капитана. Под маской классического американского мальчика в Кизи скрывался независимый индивидуалист, именно такой, каких терпеть не могло корпоративное общество.

Кен Кизи и знаменитый автобус в девяностые

* * *

Это было довольно странно — совмещать в себе спортсмена-атлета, члена студенческой команды и эстета (причем другие спортсмены удивлялись, чего он водится с этими занудными интеллектуалами, а занудные интеллектуалы не могли понять, что он нашел в этих тупых, невежественных спортсменах). Однако Кизи прекрасно справлялся с этой двойственностью, подтверждая, что его не зря считали многообещающим и талантливым. Хотя с годами раздвоение все обострялось. Внутри самого Кизи всегда существовал конфликт между двумя людьми — простым человеком, воспитанным на лоне природы, и изощренным интеллектуалом. Это находило выход в его творчестве, например в раннем рассказе «Благородный спортсмен», и, что гораздо более важно, стало темой его второго романа «Порою нестерпимо хочется». Двое братьев Стамперов — один лесоруб, другой — интеллигент-невротик, стали зеркальным отражением его собственной личности. «Хотел бы я знать, кто из них более реален, — говорил Кизи в интервью, — грубоватый свободный лесоруб, прямолинейный и простодушный, полный примитивных суждений, приземленная часть меня, — или же его полная противоположность». Хотя здесь он пренебрежительно говорит о «противоположности», в действительности он обнаружил, как сложно ему зачастую бывает избавиться от аналитического склада ума, который он когда-то с таким усердием развивал.

Когда в 1957 году Кизи закончил учебу в Орегонском университете, дальнейшие планы на жизнь у него были еще достаточно неопределенными. Он вернулся в Спрингфилд. Днем работал у отца, ночью — писал роман о футболе в колледже. Весной 1958 года случилось два важных события. Первым было то, что из-за травм, полученных на занятиях борьбой, его освободили от армии по статье 4F. А второе — победа на соревнованиях, за которую его наградили стипендией Вудро Вильсона, позволяющей продолжать дальнейшее обучение. Кизи решил потратить деньги на то, чтобы научиться писать. И осенью 1958 года, двадцатичетырехлетний Кен прибыл в Пало-Альто — участвовать в Стен-фордском писательском семинаре.

Здесь царил дух соперничества, каждый пытался доказать, что его произведения сравнимы с гением Нормана Мейлера, Элри-на или молодого Апдайка. Здесь обычным было делить всех на хороших, лучших и самых лучших, и среди этих молодых дарований, стремящихся стать новыми Хемингуэями (среди них были Ларри Макмёрфи, Роберт Стоун, Эд Маккланахан и Уэнделл Берри), Кизи был быстро признан серьезным соперником.

Он напоминал провинциального парня из «Мартина Идена» Джека Лондона. Сельский парень, жаждущий знаний и пишущий об окружающей его жизни. У него был орегонский говор — он растягивал слова. Руки — сплошь мозоли и мускулы, а когда он над чем-то сильно задумывался, то морщил брови, и это выглядело просто восхитительно.

Он поселился на Перри-Лейн, рядом с площадкой для гольфа.

Здесь обитала местная богема. По причине своих скромных размеров — едва ли дюжина видавших виды домишек, за шестьдесят долларов в месяц — Перри-Лейн немного напоминал закрытый частный клуб. Многие хотели сюда попасть, попадали — немногие. Кизи появился там по протекции Робина Уайта, признанного литературного лидера Перри-Лейн, автора получившей премию книги «Слоновий холм». Как и Норт-Бич в Сан-Франциско, обитатели которого стремились превзойти друг друга в приверженности «романтичной простоте Зорбы-грека и верности основным идеалам», Перри-Лейн был также пронизан мятежным духом — но не политики, а культуры. Кизи отрастил бороду и начал поигрывать на гитаре народные песни. Напился во второй и третий раз, и даже как-то попробовал марихуаны. Но это вовсе не умерило его сентиментальных взглядов и любви к спортивным состязаниям. Весной 1960 года Кизи принял участие в соревнованиях AAU между старшекурсниками, проходивших в «Сан-Франциско Олимпик Клаб», и был очень близок к тому, чтобы попасть в олимпийскую команду. Но не попал.

Несмотря на то, что перед ним открывались широкие литературные перспективы, Кизи как писатель созревал медленно. Первый роман о футболе, ради которого и поехал в Стенфорд, он бросил, чувствуя, что сама тема слишком поверхностна. Он начал писать роман о Перри-Лейн и мире литературной богемы, но затем открыл для себя Норт-Бич в Сан-Франциско, который тогда только начинал переживать свой расцвет в качестве места встреч битников. Это была страна Керуака, страна отвергающих все джазовых музыкантов, страна чудаков и безумцев. Здесь были мистики, помешанные на дзене, безумцы, сидящие на героине, и даже чудаки, свихнувшиеся на скорости и постоянном движении в стиле Нила Кэссиди. Отношение Кизи к писателям-битникам было двойственным. Керуак показался ему скорее репортером, чем романистом. («Если через тысячу лет захотят узнать, что творилось в наши дни, им будет достаточно прочитать Керуака».) Часть книг писателей-битников казалась ему литературными экспериментами — интересными и даже нужными, но недоработанными. «Ты читал "Книгу Каина"? — писал Кизи другу. — Прекрасная проза. Почти так же здорово, как "Голый завтрак". И там и там много силы и прелести. Не достает одного, я бы добавил туда немного сдержанности».