— Да? — удивилась я. — Еще один сюрприз бедной Анне Борисовне!

— Бабушка, разумеется, не в курсе.

— Но у них там хоть нефть-то осталась?

— Не знаю. Абдулл хочет стать биологом, как наш дед.

— Только ты насчет секса, дочь, ты поосторожней — еще рано.

— Он патриархальных взглядов.

— Мусульманин, что ли? Смотри, окажешься потом у него четвертой женой!

— Атеист он. Просто семья такая — положительная.

— Ну, тогда все нормально! Пока!

— Пока, мам. — И наши голоса разъединились. Я расплатилась с девушкой, села в машину и хотела поехать домой, но передумала: пожалуй, загляну в свой выставочный зал, потом доеду до Митяя, а завтра уже сдам машину в ремонт. Не привыкла я без колес — может, попросить у него машину?

Трезвость мыслей вернулась ко мне, и я стала подсчитывать, что мне достанется при разводе: квартира в Митине на морже, но половина ее моя, а вторую половину я поменяю на половину его второй (маленькой) фирмы. Она ведь зарегистрирована, когда мы уже состояли с ним в браке, значит, я ее полноправный собственник наравне с ним. И его компания, в которую я вхожу как акционер, от меня пусть покупает у меня акции… Настроение мое несколько повысилось. Как говорит мудрая Лена: деньги

— это единственный способ стать счастливым тому, у кого больше ничего нет — ни таланта, ни красоты, ни великой любви. Но у меня есть мой ум. И Марфа. И… я уже подъехала к дому Митяя — и он — моя золотая рыбка! И я не так глупа, чтобы заставлять золотую рыбку быть у меня на посылках — пусть плавает в океане свободно — не хочется ведь оставаться одной у помятого Чери.

Хотелось ли ему ехать?

Чтобы забыть прошлое, он отрывал от своей кожи родню — как дети в нетерпении срывают коросту зарастающей ссадины, не понимая, что тем только удлиняют время ее заживления: снова из ссадины появляется кровь,

снова приходится мазать ее йодом, терпеть жжение, сжи

Но, наконец, прошлое отпало само.

И теперь о своем детстве и юности он способен был подумать легко: космическую брешь безматеринского детства заполнило его призвание и, точно медицинским клеем, стянуло, казалось, навсегда окаменевшие края раны. И соединив, оросило их живой водой его генетического жизнелюбия. Точки-вмятинки от черных стрел ненависти брата Сергея, ненависти, причину которой он почему-то никогда не пытался понять, затянулись тоже — так следы от брошенных камушков постепенно, расходясь кругами, исчезают на ровной поверхности воды. И тень отцовского равнодушия сошла на нет, обнажив под собой фотографию молодого отца, с которой глядел человек столь же сверхчувствительный, что и сын. (Но не такой сильный, прости, отец.)

Он ступал теперь по ровной земле своей памяти, опять удивляясь точности народного языка: былую расщелину было уже не найти — просвечивающая под полуденным солнцем трава, одаряя его летающими букетами запахов, покрывала землю: все поросло быльем.

Сначала, когда прошлое, отступив, приобрело художественную завершенность, Дмитрию стало казаться, что искусство служило только лекарем для его раненной души — и, выполнив свою спасательную миссию, может утратить для него свой витальный смысл.

Страна неслась на американских горках, по-ниц шеански сбрасывая в небытие и нищету наиболее слабых, а он, чувствуя вину перед каждым убитым временем стариком, все равно испытывал душевный подъем — подъем освобождения от капканов прошлого.

Он работал — но душевная гармония уже начинала расти в нем, как сад в самой себе, не требуя выражения и растворяя его душу в красоте бытия, перед которой меркли все, даже самые великие, ее отражения.

Требовался диссонанс, чтобы, сдвинув точку восприятия, придать ему свойство особого зрения, способного

за красотой мира уловить что-то неуловимое, и, нанеся один-единственный штрих, в котором, конечно, единая Красота не нуждалась вовсе, как равнодушна совершенной красоты женщина к признаниям в любви, наконец снова отбросить диссонанс, как катапульту, и слиться с единым, уже не теряя индивидуальности, проникая через глазок своего искусства за видимые покровы.

Тогда такой диссонанс Дмитрий обрел в Катерине. Ее эмоциональная холодность — и к нему, а потом и к ребенку

— отбросила его из действительности обратно к искусству, пообещавшему ему большее, чем любовь женщины — свой ключ к Тайне мира. То, что скрывалось за красотой и разнообразием его форм, то приоткрывалось как пустота, то сгущалось до не-пустоты, но всегда таило намек на духовный замысел, в который вписывался и художник — пусть всего лишь как инструмент для нанесения легкого штриха, который мог послужить ключом к двери от космической мастерской создания форм — и в ней, как и здесь, у ее облеченной в материю земной тени, были, наверное, свои Рембранты, свои Васнецовы и свои Пикассо.

Столкнувшись с ледяным айсбергом эгоизма, но не погибнув, как несколько счастливчиков с Титаника, он наделил смыслом и свои детские страдания: мир его детства был разбит, как цыганская скрипка, осколки и обломки которой, по поверью, склеивались вновь — и только тогда инструмент начинал по-настоящему прекрасно звучать.

Но искусство для него теперь не спасатель, вытаскивающий его из-под завалов памяти, а всего лишь то, что он умеет делать по-настоящему хорошо.

Последний удар по скрипке нанесла Катерина — и вот инструмент виртуозно склеен. Он звучит.

Ему часто теперь вспоминалась эта цыганская легенда еще и потому, что его любимая сестра Наташа, превратившаяся из молодой врачихи в зрелую, полноватую домохо

зяйку (все-таки Толстой был прав, назвав свою героиню именно этим именем), воспитывая родившегося в середине девяностых Артема, а теперь и двойняшек — Аришу и Сашу, появившихся на свет, когда их маме уже было за сорок, занялась расшифровкой белых пятен родословной. Ей всегда нравились загадки. Сначала она пользовалась только Интернетом, а потом обратилась к архивам, — и так же, как со старым комодом, от которого когда-то ей удалось найти ключ, здесь ее снова ждала удача.

«Я разгадала тайну нашего семейного мифа о черной крови, — волнуясь, написала она Дмитрию по электронной почте, — ты помнишь, Сергей утверждал, что у нас черная кровь, он считал, что “черная” означает “порочная”. Он так себя и вел, то ли оправдывая мифом свое поведение, то ли подчиняясь ему: ведь все мы рабы мифологии. И только после освобождения от мифологии приходит настоящее второе рождение — рождение подлинного “я”.

И все эти годы я думала: неужели и правда в том, что случилось с ним, виновна какая-то темная тайна нашей генетики?!

И занялась родословной.

И вот что я узнала: наш прапрапрадед, Михаил Ярославцев, закончил в Петербурге Горный институт и стал горным офицером (это 55-й год девятнадцатого века). Потом он был управляющим рудника. Так вот, он женился на цыганке! Принадлежала она, кажется, к сэрвам, пела в хоре и сначала жила в Самаре. Непонятно, как они познакомились и где. Но факт остается фактом.