А в Майке явно было что-то деликатесное. И он предложил ей роль Офелии, правда, отнюдь не в «Гамлете», а в пьеске современной писательницы, смело переписавшей Шекспира, выбросившей, так сказать, лишние вопросы о смысле бытия и оставившей только любовную интрижку между неким принцем-меланхоликом и холеричной красоткой, Офелией, не утопившейся в конце пьесы, а изменившей Гамлету с его любимым другом Горацием.

Майка, получив главную роль, была так счастлива, что рванула в Куркино — хотелось поделиться окрыляющей новостью с кем-то из близких.

Она долго и утомительно ехала в метро, где, поспешно отведя взгляд от проползающего по вагону на деревянной тележке безногого инвалида, сунула ему в грязноватую руку помятую десятку, подумав, что таких калек она видела только в кинофильмах об Отечественной войне, потом, пересаживаясь на Пушкинской, вложила она пять рублей в сложенную лодочкой морщинистую ладонь симпатичной старушки, застенчиво прислонившийся к ледяным мраморным сводам станции, и в ее почти потусторонних глазах на миг отразились два живых майкиных лица.

И старушка, и инвалид на коляске выпали из дыр той страны, в которой Майка успела родиться, но никогда не жила — страны, которая была подвешена где-то на темном заднике сцены, по которой весело мчались крутые иномарки и вышагивали длинноногие модели. Ничего другого на сцене Майка просто не замечала, ослепленная не душевной черствостью — она умела и сочувствовать, и жалеть, — но горячим и сильным ветром — ветром молодости.

В маршрутном такси были открыты окна, и Майке понравилось, как распушились ее рыжеватые волосы.

Режиссер Курочкин сводил ее вчера в ресторан и познакомил с полноватым спонсором, собиравшимся помочь молодому театру деньгами, приятным таким сорокалетним дяденькой, с которым она даже станцевала танго, выслушав от него кучу комплиментов своей «очаровательной наружности». Он пригласил ее в ресторан снова, намекнув, что лучше было бы Курочкина с собой не брать… Планы полноватого бизнесмена Майке были вполне понятны, но она надеялась от его ухаживаний ловко увернуться, причем в тот самый момент, когда свои деньги он успеет Курочкину отстегнуть.

Обманщицей она себя не чувствовала, скорее маленькой благородной разбойницей, спасающей для зрителей

будущий спектакль. И она, и многие ее ровесницы виртуозно изобрели для себя новую мораль: богатых можно и нужно обманывать. Потому что и они, богатые, обманывают народ. Так всегда объясняли страшное социальное неравенство их родители, не сумевшие попасть на остров богатых — кто по причине вялой воли, а кто из-за нравственного отвращения, часто даже полностью ими не осознаваемого. Обман, говорили они, — единственный закон в стране. Только он бывает подлым, а бывает справедливым, добавили выросшие дети. Так решила и Майка: ради искусства — это справедливый обман.

И, легко восприняв навязанные кем-то лживые правила игры, она щедро одаривала спонсора загадочными улыбками.

И настроение у нее сейчас было просто чудесным. Тото обрадуется мать, узнав про главную роль в пьесе, может, даже она прилетит на премьеру. Хотя как? Кристина, старшая сестра Майи, родила девочку, и мать должна ехать к ней…

Но дядя Митя обязательно на спектакль придет!

В его мастерской она ощущала прекрасное спокойствие, в которое, не пытаясь разобраться в причинах, просто погружалась, как в теплую морскую воду, и лицо ее, тонкое и нервное, становилось по-детски нежным.

Ярославцева она считала старым другом своей матери, не догадываясь о том, что он ее — родной дядя. Правда, порой по краю ее сознания скользили смутные подозрения: однажды она увидела на его столе фотографию незнакомого мужчины, который ей кого-то напомнил.

— Это мой старший брат, — объяснил он неохотно. И ей вскоре приснилось, что смотрит она в зеркало и видит вместо своего лица — лицо мужчины с фотоснимка, сердце стукнуло во сне сильно-сильно, Майка даже проснулась. Но сон — всего лишь сон, так решила она тогда и о мужчине забыла.

И сейчас она сидела в кресле, на волосах ее играли солнечные блики, попадая то в один, то в другой зрачок и заставляя ее прищуриваться.

— Это мне Синяя кошка помогла получить главную роль, — она засмеялась, — помнишь? Старый художник Булатов, к которому тогда привел Митя семилетнюю Майку, давно отправился вслед за отцом Катерины. Они были людьми одного поколения, но если Николаев мирно уживался с соцреализмом, умудряясь в его огороде все-таки вырастить что-то пусть небольшое, но свое, то длиннобородый Булатов считал себя «протестующим авангардистом».

В тот день сидел он в своей мастерской на некрашеном табурете, сгорбившись, обхватив себя руками — у него болела печень.

— Твоя Наталья говорит, что больная печень — признак депрессии, — бухтел негромко, — она считает, что мне нужно сначала вылечиться от болезни души.

— Она так и сказала? — удивился Митя. Неужели сестра перестала жалеть своих пациентов?

— Не так, конечно, но я ее понял. Майка расхаживала по мастерской, разглядывала яркие картины. Булатов работал, как дикарь: аляповато, размашисто и однообразно. Но в этой примитивной экспрессивности Митя находил и оригинальность, и прекрасное чувство цвета. Он похвалил несколько работ.

— Вчера четыре продал, — сообщил Булатов, — каждый раз как кожу с себя сдираю!

— У вас нет кошечек? — вдруг спросила Майка, подойдя к старику и подняв к нему остренькое, любопытное личико.

— Живых, ты имеешь в виду? — спросил Митя.

— Нет, — Булатов улыбнулся в бороду, — наверное, она интересуется, нет ли у меня кошечек на картинках? Ведь так?

— Да, — она согласно кивнула.

— Пока Фрейд не победит — дети прекрасны, — пробормотал он. И добавил: — Была одна маленькая работка с кошечкой. Но найду ли я её сейчас в моём завале? Но Майка глядела на него умоляюще. И старик поднялся с табурета, начал рыться в запаснике, он долго что-то там бурчал, понять было его слова невозможно, а Майка так и продолжала терпеливо стоять посередине мастерской. В конце концов он из тесного запасника выбрался, подошел к Майке, перешагивая через работы, скопившиеся на полу — они были еще не оформлены, — и протянул ей небольшую картину, на которой была изображена ярко-синяя кошка.

ялся, что на время забыл о больной печени. Майка возликовала. И Митя улыбнулся.

— Я дарю тебе, Майя, мою синюю кошку, — смеялся Булатов, уже вытирая слезы. — Хорошо?

— Спасибо, — прошептала она восхищённо. Митя уже понял, что изумление и восхищение — черты её детского характера, которые могут исчезнуть, а могут и остаться у неё навсегда. Он вёл ее тогда по городу — худенькую девочку в шортиках и желтой рубашке, прижимавшую к себе свою синюю кошку на картине. У этого ребёнка — он вдруг остро ощутил её полусиротство — нет отца, как ей будет трудно. Но Рита ведь утверждает, что ее муж ни о чем не догадывается и обожает Майку… А родной ее отец уже истлел в земле сырой… И значит, на Митю судьба кладёт ответственность за хрупкую жизнь этого впечатлительного существа. Ему захотелось обнять Майку, защитить ее от всех будущих ветров, но он побоялся спугнуть её радость.