Баудолино удивлялся, не видя там ни храма, ни могильника. Старик сказал: — Сия долина — и наше обиталище и смертный приют. На ней мы засыпаем вечным сном. Земля родила нас, земля нас всех питает, и под землей мы упокоиваемся. Что же до храма, знаем, что таких вещей немало сооружается в других местах. Их строят в честь Создателя всех в нашем мире вещей. Но мы считаем, что вещи мира создаются любовью — «харие», ради самих себя, и ради самих себя, воспроизводятся, и бабочка опыляет цветок, который, идя в рост, позднее питает бабочку.

— Я вижу, вы живете во взаимной любви и в уважении к ближнему, не убивая ни животных, ни тем менее себе подобных. Силой какой же заповеди?

— Силой отсутствия заповедей. Лишь исповедуя добро и уча добру, мы можем утешать себе подобных в том, что у нас и у них нет Отца.

— Отца не может не быть, — шипел Поэт на ухо Баудолино. — Гляди, как сократилось наше славное воинство после гибели Фридриха. Они тут балахвостничают всю жизнь, откуда им знать, каковы ее правила…

Борон же остался под впечатлением великой мудрости и обратился к старцу со множеством вопросов.

— Кого больше, живых или умерших?

— Умерших было бы больше, но ведь их нельзя сосчитать. Поэтому и выходит, что тех, кого видно, больше, нежели тех, кого видеть уже нельзя.

— Что сильнее, смерть или жизнь?

— Жизнь, ибо солнце, когда всходит, имеет яркие и сияющие лучи, а когда заходит, выглядит более слабым.

— Что больше, земля или море?

— Земля, так как и у моря дно из земли.

— Что было раньше, день или ночь?

— Ночь. Все, что родится, образуется во тьме лона и только потом является на свет.

— Какая лучше часть, правая или левая?

— Правая. Ведь и солнце восходит справа и движется по своей небесной орбите в левую сторону, и женщина вскармливает сначала из правого сосца.

— Какое самое лютое животное? — спросил тогда Поэт.

— Человек.

— Почему?

— Спроси у себя самого. Ты же зверь, имеющий при себе других зверей и из жажды власти готовый лишить существования всех прочих зверей.

Тогда сказал Поэт: — Но если бы все были как вы, то море бы не бороздилось, земля не обрабатывалась, и не рождались бы сильные царства, которые вводят порядок и величие в жалкую сумятицу вещей мира.

Ветеран ответил: — Все это, конечно, превосходно, но зиждется на несчастиях других, мы не желаем ничего такого.

Абдул спросил, знаемо ли, где живет самая миловидная и далекая из всех принцесс земли. — Ты ищешь ее? — спросил Абдула старец. — Ищу, — сказал Абдул. — Ты видел ее когда-либо? — Абдул сказал, что нет. — Желаешь ее? — Абдул ответил, что не знает. Тогда старик удалился под сень своей хижины и вышел с блюдом из металла, отполированным и блестевшим до того, что все окружающие вещи в нем отражались, как на поверхности гладких вод. — Мы получили в подарок это зеркало, и из вежливости не отклонили дар. Но нам ни к чему глядеть в глубь его, ибо так могло бы создаться кичение собственным телом, или печалование из-за недостатков, от этого нам привелось бы пребывать в вечном страхе, что кто-то взгнушается нами. В этом зеркале, может статься, ты однажды увидишь именно то, чего ищешь.

Все уже засыпали, когда Бойди сказал, не стараясь скрыть слезы: — Давайте будем жить тут.

— Хорош ты будешь, голый как червь, — парировал Поэт.

— Мы захотели слишком многого, — подвел итог Рабби Соломон. — Но теперь уже не можем перестать хотеть.

С утра назавтра они отправились.

Уйдя от гимнософистов, они странствовали очень долго и все время гадали, как бы достичь Самбатиона, не встретив тех ужасов, о которых слышали от местных. Все тщетно! Пересекали равнины, перебредали потоки, карабкались по дыбистым укосам. Ардзруни постоянно производил расчеты по карте Космы и объявлял, что до Тигра, до Евфрата, до Ганга осталось немного. Поэт шипел: замолчи, гадкий чернавец! Соломон успокаивал, что рано или поздно он снова побелеет. Проходили однообразные месяцы и дни.

Однажды они расположились около озерца. Вода была не так прозрачна, но ее хватало. Особенно кони резвились на приволье. Друзья уже ложились, когда выкатилась луна и в первых ее лучах они заприметили в тени угрюмое копошенье. Это были несметные скорпионы, все с напруженными на концах хвостов жалами, жаждущие воды, а за ними наползали сонмы змей самых причудливых расцветок: с красными, черными, белыми кожами. Иные переливались, как злато. Вся околица наполнилась гадючьим сипом, друзьями овладел великий страх. Они сбились в круг, выставив мечи наружу, собираясь поражать гадостных выползней, чтобы те не подступали вплотную. Однако змеи и скорпии интересовались не путешественниками, а водопоем, и насытив жажду, постепенно убрались, утекли в растресканную землю.

В полночь, едва товарищи умостились, прибыли гребешковые змеи, каждая о двух или трех головах. Их чешуи драли землю, распахнутые пасти обнажали по три языка. Смрад их чувствовался за милю, и казалось, будто очи, полыхающие лунным светом, разбрызгивают отраву, наподобие очей василиска. Путники бились не менее часа, ибо эти животные были задиристы, не чета первым, а может, голодны и кровожадны. Некоторых удалось убить. Их сородичи накинулись на мертвые трупы и, глодая, отвлеклись от людей. Уже вроде миновала и эта помеха, но тогда заявились раки, не менее сотни, в пластинчатых панцирях, как крокодилы, непроницаемых для мечей. Добро хоть Коландрино с отчаяния изобрел замечательный способ: давать им сильного пинка сапогом внизу под брюхо, в нежное место, отчего раки переворачивались и оголтело размахивали клешнями; тут их надо было быстренько окружить, закидать хворостом и поджечь. Выяснилось даже, что в печеном и облупленном виде раки были вполне съедобны, так что у друзей на два дня оказалось полно сладковатого и волокнистого, довольно приятного и питательного мяса.

А потом они взаправду встретили василиска. Он был такой, каким его изображают рассказчики, что подтверждает достоверность их описаний. Он выскочил из камня, расщепил скалу, как повествуется у Плиния. Вид его был: когти и голова петуха, на гребне красный нарост в форме короны, желтые выпуклые, как у лягушки, глаза, тело змеиное. Василиск был изумрудно-зеленый и отливал серебром, на первый взгляд мог показаться красивым, однако все знали, что стоит ему дыхнуть, как погибнут и животные и люди. И далеко разносилось его нестерпимое зловоние.

— Не подходите, — выкрикнул Соломон. — А наипаче не вздумайте глядеть в глаза, ибо в них ядовитая сила! — Василиск пресмыкался в их направлении, вонючий запах распространялся все явственней, и вдруг Баудолино пришла в голову мысль, каким способом извести его. — Зеркало! — крикнул он Абдулу. Тот выхватил металлическую тарелку, взятую в дар от гимнософистов. Баудолино с этим зеркалом, держа его впереди в правой руке, как щит, повернутый к чудовищу, левой загородил глаза, дабы не встретиться с ним взором, и пошел, глядя только под ноги. Он остановился перед зловещим гадом и вытянул зеркало вперед. Тот в любопытстве уставился жабьим зраком на изображение, не прекращая жарко сопеть. И вдруг задрожал всем туловищем, захлопал лиловыми веками, исторг сумасшедший вопль и рухнул без жизни. Тогда все поняли, что зеркало обратило вспять василиску убийственную мощь взора и смертное дыхание, и от этих-то двух заклятий он сам пал бездыханною жертвою.