— Аллилуйя! — вскричал через три дня пути Никита. — Вот она Селиврия, изукрашенная трофеями. — И впрямь этот городишко с низкими домами и пустынными улицами стоял весь изукрашенный, потому что, как они узнали, там праздновали день какого-то святого или архангела. Местное население понацепляло гирлянд даже на одинокий белый столб, мирно торчавший на околице. Никита пояснил Баудолино, что на вершине столба в незапамятные времена сподвизался отшельник, и не сошел, пока не умер, и являл миру с верха столба немалые чуда. Однако люди той закалки, похоже, вымерли, и не по этой ли причине толикие горести империи?

Они направились сразу к жилищу друга, того, на которого рассчитывал Никита, и этот Феофилакт, пожилой, гостеприимный, душевный, их встретил истинно по-братски. Он расспросил о бывших с ними злостраданиях, вместе оплакал участь Константинополя, показал им дом, где комнат доставало на целую армию, сразу же привечал молодым вином и изобильными порциями салата с сырами и оливками. Хоть и не те разносолы, к которым был приучен Никита, но все же добрая деревенская трапеза развлекла новоприбывших от тягот дороги и от печали по дальнему дому.

— Вы пока не выходите, — сказал Феофилакт. — Здесь уже немало беженцев из Константинополя, а наши со столичными спокон веков не сильно ладят. Теперь вы здесь и просите подаяния, а раньше задирали нос. Вот что повторяют здешние… Хлеб вам сменяют по весу на золото. И если б одно это! Наведываются пилигримы. Они и раньше вели себя нахально. А уж теперь, когда узнали, что Константинополь отныне их и их воевода скоро станет василевсом! Они разгуливают в нарядах, снятых с наших начальников. Вытаскивают из церквей митры, венчают ими лошадей. Поют наши церковные гимны, перекореживая греческий язык и начиняя его похабщиной, взятой из собственных наречий. Готовят пищу в наших церковнослужительных сосудах. Рядят своих девок как знатных дам. Конечно, и это когда-нибудь прекратится. Но до поры до времени лучше вам пересидеть.

Баудолино и Никите иного и не мечталось. В следующие дни Баудолино продолжал рассказывать под оливами. У них было прохладное вино и оливы, оливы, оливы, заедая которыми хотелось снова пить вино, и так до бесконечности. Никиту интересовало, достигли ли путники страны Пресвитера Иоанна.

И да и нет, отвечал Баудолино. В любом случае, прежде чем чего-нибудь достичь, следовало перейти Самбатион. Именно об этом приключении он немедленно взялся рассказывать. До чего нежными, пасторальными красками он сумел расцветить сцену ухода Абдула, то такой же степени эпично и величественно живописал дерзостную переправу. Вот доказательство, подумал опять Никита, что Баудолино подобен диковинному животному, о котором ему, Никите, приводилось только слышать рассказы, но Баудолино-то, может, и видывал эту тварь, зовомую хамелеоном, она похожа на маленькую козу и имеет свойство переменять окрас в зависимости от места, от черного до светло-зеленого, и лишь только белого, лишь только цвета невинности она не умеет воспроизвести.

Подавленные кончиной друга, путешественники опять пошли вперед и оказались у основания горной цепи. Послышался сначала дальний шум, потом трескотня и грохот приблизились, прояснились: похоже было, кто-то кидается камнями и глыбами с вершин, и в этом падении за каждым камнем тянется шлейф земли и гальки, обрушиваясь в долину. Потом они заметили, что пыль, подобная туману или мареву, повисла в воздухе, но только в отличие от водяного пара, который замутил бы лучи солнца, тамошняя взвесь так мощно рассеивала лучи, что возникали мириады отражений, как будто лучи раскалывались о порхающие атомы минералов.

Тогда Рабби Соломон сумел сообразить первым: — Это Самбатион! — прокричал он. — Мы близки к цели!

Действительно, перед ними протекала каменная река, в чем они убедились, пробравшись к ее берегу и ошалев от великого гула, не дававшего практически ни одному понять, что говорят другие. Это было грандиозное движение валунов и грунта, неостановимое, и в нем переваливались грудами огромных бесформенных жерновов угловатые плиты, с гранями режущими, как железо, крупные, наподобие надгробий, а между плитами шелестели гравий, щебенка, дресва, битыши и голыши.

Пролетая с одинаковой скоростью, будто брошенные шквалом, осколки травертина колотились друг о друга, по ним скользили крупные отпадыши скал, замедляясь в местах, где они попадали на каменную крошку; в промежутках круглые булыжники, отполированные, как водой, постоянным скольжением по камням и через камни, подлетали высоко в воздух, сталкивались между собой с сухими щелчками и засасывались теми же воронками, которые сами образовывали, когда летели вместе. Посередине коловратных вихрей и над водоворотами формировались выхлопы песка, пузыри гипса, облака брызг, пена из пемзы, ручьи мальты.

Там и сям река выплескивала грязь и кремни, путники едва уворачивались и прикрывали лица.

— Какой сегодня день? — прокричал Баудолино. Соломон, следивший за субботами, ответил, что неделя только в своем начале. До останова реки оставалось ждать по меньшей мере шесть дней. — А кроме того, когда она станет, переходить ее будет невозможно, потому что в субботу не путешествуют, — кричал он в ответ с огорчением. — Ну почему Святой Благословенный Творец, Он не предпочел останавливать эту реку, скажем, по воскресеньям, учитывая, что вы, язычники, сплошь маловеры, и на свои воскресные запреты плюете с высокой колокольни?

— Ты о субботе не волнуйся, — надрывался Баудолино. — Пусть только эта река замрет, а дальше я уж знаю, как надо перевозить тебя так, чтоб ты остался вполне безгрешен. Погрузим тебя на ишака во сне. Не в том загвоздка! А вот, я помню, ты сам говорил нам, что по субботам, остановившись, река вдоль обоих берегов горит ясным пламенем! Значит, нет расчета сидеть тут и ждать шесть дней. Давайте пойдем искать истоки, может быть, выше верховий есть какой-то переход.

— Чего, чего? — начали спрашивать сбитые с толку товарищи, но так как Баудолино удалялся, последовали за ним, решив, что у него возникла хорошая идея. Идея оказалась прескверной. Они проскакали вдоль того берега шесть дней, следя, как и впрямь суживается русло и вместо реки становится горный поток, еще выше — ручей. Но и не дошед до верховья, примерно на день на пятый, при том что уже и на третий замаячила на горизонте громада высоченных гор, они оказались между кряжей, отроги загородили собой небо, и трудно было идти по узчайшей тропке без малейшего намека на скорый выход, а задирая голову в стремнине, в выси видеть только малый кусочек неба и едва различимые облака, облеплявшие недосягаемый пик.

С тех самых круч, из балки, можно даже сказать, щелки в толщине монолита вырывался Самбатион: кипяток песчаника, клокотание туфа, взбрызги каменных капель, толкотня твердых тел, булькотание почвы, брыканье комков, преполнение брения, кропление глины постепенно преображались в бесперебойную струю, исторгавшуюся оттуда и переходившую в быстрину на стрежне, в беге к неизмеримому океану песка.

Наши друзья потратили день, тщась объехать ущелье и найти переезд над верховьем реки, но все без толку. Хуже того, они чуть не попали под лавинные обвалы. Горы осыпали камушки под копыта их коней. Пришлось уйти на более извилистые тропы, и их застала ночь в такой лощине, куда что ни миг слетали хлопья бурлящей серы. Потом жара достигла невыносимости и они поняли, что даже если бы отыскался вожделенный перевал через горы, то по исчерпании запаса воды в их баклагах, безжизненная природа не предложила бы им ни капли влаги, поэтому предпочтительнее вернуться. Беда лишь что они заблудились в захребетных меандрах и извели дополнительный день, чтобы снова отыскать верхний ключ.