нашем тексте мы не читаем ничего о подобном «совпадении»; правильное объяснение этого отрывка также уничтожит всякое притворство, которое могло бы оправдать тщеславие видеть здесь связь с этими макариями, и как неясно говорил бы Иисус, если бы хотел упомянуть макарии и не упомянул бы их ни словом! Во всем этом отрывке он касается только взаимоотношений между старым и новым законом; он начинает со слов: «Не думайте, что Я пришел упразднить закон и пророков» — мы скоро увидим, как опасно это с пророками; он иллюстрирует взаимоотношения между старым и новым законом на нескольких частных случаях — разве мы должны еще думать о макаризмах? Мы их забываем, как и евангелист.

Ни один отрывок из НЗ не является более опасным для апологета, чем этот. Он вообще не слышит его, когда всерьез принимается мысль о различии между Ветхим и Новым Заветами, поэтому он должен заставить замолчать и эту речь, и теперь наша задача — тщательно и открыто разработать содержание этого отрывка и освободить его от пытки, которой подвергают его апологеты.

В благодарность за наши усилия этот отрывок, наконец, обнаружит свое происхождение.

1. Вход и тема.

«Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить».

Иисус мог говорить так только в том случае, если бы Он словом и делом пробудил в народе мнение, что Его цель — отторгнуть весь ветхозаветный закон. Нам не нужно спрашивать, как он мог заставить слушателей так думать, поскольку повод для всей речи, как сообщает Матфей, был сделан. Но и в остальном мы не находим никаких следов, позволяющих сделать вывод о том, что такое мнение преобладало в окружении Иисуса. Но как люди вообще могли подумать, что Иисус хочет распустить пророков, совершенно не ясно. Лишь поздно, незадолго до начала пути, в конце которого его ждала смерть, ученики признали его Мессией, лишь тогда он сослался на пророчества Писания, но так, что никто не мог заподозрить, что он хочет в конце концов упразднить пророков. Разве не говорит Он, что Ему надлежит пострадать, как написано?

Однако упоминание пророков отчасти виновато в том, что весь этот отрывок растворяется до такой степени, что становится ясно, что он исходит не от Господа.

Во-первых, остается фактом, что Иисус не давал повода для мнения, что Он хотел отторгнуть пророков. Он не мог этого сделать, потому что не всегда объявлял, что он Мессия, и поэтому не мог проводить сравнения между своим появлением и пророчествами пророков. Позже, в общине, люди очень охотно искали образ Господа в проповедях НЗ, но они были настолько убеждены в единстве исполнения и обетования, что никому не приходило в голову думать о разнице между ними и о том, что пророческие воззрения могут быть разрушены Господом.

Далее Иисус говорит только о Законе, о его заповедях и показывает, в каком смысле Он их исполняет. Но ни слова не говорится о пророках. Даже Толук вынужден признать: «Христос не говорит о том, насколько Он исполнил пророчества». Но мог ли он тогда упомянуть о пророках и вызвать ожидание, что он также расскажет о них более подробно и объяснит, что он вовсе не желает их расторгать? Мог ли он с чистой совестью, если он хотел выполнить свой долг учителя и если бы действительно возникло предубеждение, что он занимается революционными мыслями по отношению к пророкам, мог ли он тогда, как выражается Толук и как это было бы на самом деле, «вскользь» «сказать, что его приход в мир был исполнением старых пророчеств?». Он не мог этого сделать. Неандер, правда, заявляет: «Даже если Христос имел в виду весь НЗ в отношении обеих частей, он все равно мог подчеркнуть одно конкретное отношение. Но не все ли равно, что он имел в виду, не привел ли его к этим утверждениям весьма опасный предрассудок, и не должен ли он столь же тщательно противостоять им, насколько это может повредить правильной оценке пророков? Он должен был это сделать. Но ему не пришлось этого делать, потому что ему не пришлось бороться с предрассудком такого рода, короче говоря, потому что он вообще не мог сказать: не думайте, что я намереваюсь расторгнуть пророков.

Последнее мучение могло бы, наконец, послужить средством не отделять пророков как предвестников грядущего от Закона, а объединить их как законодателей с Законом, так что здесь, во входе, как и в последующем, Иисус всегда говорил бы только о Законе. Напрасно! Когда евангелист говорит о пророках, он думает об их пророчествах; Матфей, например, представляет себе среди пророков только тех мужей Божиих, которые пророчествовали о Мессии. Т. е. мы приходим к выводу, что только Матфей составил это путаное сочинение, потому что он был слишком хорошо знаком с формулой «Закон и пророки», чтобы, записав первое слово, не добавить сразу же следующее. А когда он захотел написать слово «исполнить», разве не должен был он сразу же вспомнить о пророках, чьи пророчества он так часто доказывал «исполнением»? Только здесь он не может привести ничего из этих пророчеств, и только привычка к формуле привела сюда пророков.

Теперь дар стоит особняком. Он хочет не растворить его, говорит Иисус, а исполнить, т. е. завершить, привести к совершенству и утвердить в более высоком смысле, чем тот, в котором он был дан и действовал до сих пор. Говорящий таким образом предвидит, что смысл Слова, как он понимается в Ветхом Завете, еще не утвердился в своей истине и что он будет поднят до своего истинного значения только через него и через его высшее и принципиально преобразующее утверждение.

С высокой точки зрения этого сознания Иисус говорит позже, когда на отдельных примерах показывает, как Он наполняет сосуд, то есть приводит его к истине: «Вы слышали, что сказано праотцам, а Я говорю вам».

Тем не менее, Иисус заявляет в ст. 18: «Доколе не прейдет небо и земля, ни одна иота или ни одна крупица семени не погибнет, доколе не исполнится все». Как это согласуется с дерзким утверждением, что только через Него сосуд обретает свою истину, которая не может быть достигнута, если старое не будет упразднено снизу доверху? Это очень верно! Когда сущность упраздняется в своем высшем утверждении, это происходит не сверху, чтобы из всей сущности была выражена лишь некая квинтэссенция, но истинное отрицание есть самое основательное, что только может быть, и оно только тогда истинно, т. е. становится в себе снова самым существенным положением и творением,