чтобы поднять это положение на духовный уровень? Он пишет: «Блаженны нищие духом! Так возникло это сложное выражение, которое так трудно объяснить, т. е. так трудно выразить в несколько более общих терминах, потому что оно не содержит оригинального определения мысли и не создано чисто как таковое из духа и его самосознания. Мы бесконечно далеки от того, чтобы отрицать его глубокий смысл; мы даже думаем, что критика больше всего хотела бы постичь его смысл и вывести его на свет, если бы это позволило растворить те представления, которые раздули дух человека, сделали его гордым и немилосердным по отношению к другим. Мы только скажем, что смысл, который Матфей породил этим простым сочетанием, при всей его бесконечной глубине, есть та случайность, которую можно назвать премудростью антитезы. Эта игра антитезы, когда она лишь объединяет противоположные слова, действительно может вызвать более глубокий призыв, но в то же время должна позволить ему раствориться в неопределенной глубине.

За четырьмя Блаженствами у Луки последовало столько же сетований на богатых, сытых, на тех, кто смеется сейчас, и на тех, кого превозносит народ. Блаженства сами по себе являются антитезой, так как решают дело в пользу одной из враждующих сторон; они утешают сторону, которая гонима, притесняема, доведена до земного поражения из-за своей любви к Царству Небесному, с перспективой награды на небесах: так не должно ли остаться неудовлетворенным ожидание читателя, если другая сторона антитезы также не определит его судьбу? Лука знает, что так и должно быть, из повествования.

Матфей опустил скорби не потому, что, как предполагает Бенгель, впоследствии он сможет перечислить восемь скорбей Господа на фарисеев, а потому, что он не создавал речь по ее структуре и уже не мог чувствовать ее первоначальную черту, как и пробел, образовавшийся из-за пропуска скорбей. До этого он был слишком занят переработкой Блаженств, а после этого отношения его последнего Макариуса с апостолами втянули его в слишком ограниченное русло, чтобы он мог почувствовать и подумать о переработке горестей Луки и приведении их в симметрию с его Блаженствами.

Последним доказательством того, что речь в оригинале принадлежит Луке, служит та совершенная связь, которую имеют здесь Блаженства и скорби с тем, что за ними следует. «А Я говорю вам, — продолжает Иисус после окончания «горестей», — любите врагов ваших и благотворите обижающим вас». Замечательно! Это глубина контекста, которая может соперничать с глубиной отдельных макаризмов в Евангелии от Матфея. По сути, в Евангелии от Матфея есть только одно блаженство, которое имеет поистине бесконечную ценность и в то же время четко проработано: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Называются ли блаженными миролюбивые и милосердные потому, что они таковыми являются вопреки внешнему мирскому противодействию, совершенно не указано. Но здесь, в Евангелии от Луки, глубина мысли становится совершенно ясной: даже если вас давят и угнетают, если вы страдаете под давлением мира, я говорю вам: не противьтесь противостоянию, но любите гонящих вас, благословляйте проклинающих вас.

Рассуждения Луки — это авторский продукт евангелиста, а то, что передает Матфей, отредактировано им в соответствии с первым.

Если бы из всего сказанного, в соответствии с указаниями де Ветте, можно было сделать общий вывод о происхождении всей Нагорной проповеди у Матфея, что бы мы сказали? Де Ветте, по крайней мере, не может нас упрекнуть. Он говорит: «Этот вход ставит подлинность речи вне всякого сомнения, ибо она принадлежит к наиболее содержательным и существенным отрывкам Евангелий. Не будем, однако, делать противоположный вывод, а рассмотрим сначала то, что следует за ним. Но если говорить о славе содержательного, то для нас уже стало очевидным, что в то время, когда писали Лука и Матфей, новый принцип еще творчески действовал в духе.

Ольсхаузен подходит к этому вопросу несколько эффективнее. «Если, говорит он, рассматривать более подробный рассказ Матфея как исполнение более короткой речи Господа, то такой взгляд, несомненно, найдет свое опровержение в своеобразии стихов, которые есть только у Матфея; последующее исполнение мысли было бы менее оригинальным и глубоким». Ольсхаузен, судя по всему, хочет оспорить лишь мнение о том, что речь Матфея — это более поздняя версия, которую сам Иисус придал более короткой речи, передаваемой Лукой. Мы не хотим добавлять к этому тот факт, что Иисус, несомненно, позже понял бы, как можно совершенно по-новому осветить тему, которая уже была затронута ранее; мы скорее вменим оспариваемому Ольсхаузеном мнению более страшную точку зрения, к которой мы пришли. Значит, в дальнейшем в общине не должно быть возможности еще глубже раскрыть тему, которая уже была изложена ранее? Тем более в то время, когда Принцип еще действовал в своей первой силе и был занят распространением своего богатства? Однако в историческом развитии принципа и его самосознания более глубокое всегда следует за более поздним. Более глубокое, если оно действительно более глубокое, может быть и более оригинальным в том смысле, что оно глубже черпает из вечного начала духа, чем более ранняя концепция.

Само собой разумеется, что Ольсхаузен должен смотреть на это с апологетической точки зрения: «в сокращенной форме Луки, между прочим, не совсем отсутствует нечто существенное». Нам непонятно, почему апологет все еще говорит о глубине изложения Матфея и к чему все эти разговоры, если существенной разницы нет.

Ах, от каких мук, от какой невольной лжи освобождает нас критика! Не говорите, что мы говорим, как фарисеи! Нет, мы говорим как люди, которые снова почувствовали себя людьми и дышат свободным воздухом после того, как тысячелетиями были скованы буквой и играли с оковами, как рабы! Свободный — значит нравственный!

2. Соль земли.

«Вы — соль земли, — говорит Иисус в Евангелии от Матфея, — но когда соль оскудеет, чем солить ее? Она ни на что не годится, кроме как на то, чтобы ее сыпали и топтали люди».

Августин попытался связать это высказывание с предыдущим. Он объясняет это так: «Если вы, от которых народы должны получать пряность, лишаетесь Царства Небесного из-за страха перед временными гонениями, то откуда придут люди, чтобы исцелить вас от неверия?» Но тщетно! Предшествующая мысль о гонениях и отдаленно не связана с этим новым изречением; а если бы хоть раз подумали о гонениях, то, наоборот, пришлось бы думать, что в счастливые, спокойные времена соль может поглупеть. Насколько же вынужденной, неловкой и даже смехотворной становится картина, когда в словах «чем посолить» предполагается, что речь идет о самой соли, так что можно подумать, что