кричали и, казалось, готовились к выступлению. Люди с тяжёлыми арбалетами на плечах прохаживались на воротах; голос Вробла звучал как труба.

У Бартоша не было бы ни малейшего страха в поле, но тут, в тесном месте, запертый под стенами, не в состоянии развернуться, не зная ни времени, ни стороны, с какой на них могут напасть, следовало быть начеку. Знал он своих людей, они были утомлены дорогой, нуждались в отдыхе, еде и питье, бочки с пивом опустошались, а в головах шумело. Поэтому под вечер нужно было поставить стражу и не спускать глаз с ворот. Позже это беспокойство, возможно, немного ушло бы, если бы в городе люди успокоились, тут же, напротив, с ночью движение увеличилось. По голосам можно было заключить, что за воротами на Флорианской улице стояли значительные собранные силы. Свет от факелов мелькал на стенах, постоянно вырывались голоса, лязг не прекращался.

Бартош не снял с себя доспехов, решив ждать так до дня, а князь бросился на скамью, оперевшись на руку, и тоже не много вкусил отдыха.

Любой выкрик от ворот, какое-нибудь движение, беспокойство среди коней и людей вынуждали всех вскочить на ноги. Бартош выбегал на крыльцо.

Все новости, которые приносили из города, были согласны в том, что больше других к сопротивлению среди краковян побуждал Спытек из Мелштына. Хотя Добеслав был равно активен, ему приписывали непримиримую ненависть к Семко, потому что он совсем не скрывал её. Князь тоже клялся отомстить.

Ещё той ночью он вскочил и побежал к Бартошу, спрашивая его, не было ли по дороге владений и дворов Спытка, и, хотя бы пришлось увеличить дорогу, нельзя ли повернуть на них, чтобы их уничтожить.

В этом вырисовывался тот резкий и импульсивный отцовский характер князя, который в первые минуты гнева готов был рискнуть всем, а обиды простить не мог.

Бартош был против того, чтобы так раздражать врага, но Семко невозможно было обуздать.

– Не хотите идти со мной, пойду один. Я должен отомстить, и отомщу.

Бартош не мог утаить, что почти на пути лежал Великий князь, одна из значительнейших резиденций пана в Мелштыне, а князь тут же поклялся обратить его в пепел. Было напрасно отговаривать его от этого, хоть Бартош убеждал, что срочнее было захватить Калиш и Бжесть Куявский, занять Куявы и Ленчицкие, где их уже ждали приятели. Согласно мнению Семко, одно другому не мешало, хотел идти на Великий князь, чтобы разрушить его и спалить.

Говоря об этом, он смеялся, так мысль о мщении наполняла его неким удовольствием.

Недолгая майская ночь для тех, кто был вынужден проводить её без сна, в доспехах, при лошадях, показалась вечной. Несколько раз бросали панику, и люди, что едва, уставшие, присели, вдруг вскакивали, и когда тревога оказалась напрасной, её снова возобновлял любой подозрительный шум.

Когда на небе показался рассвет, все стали готовиться к дороге; уже были выданы приказы. Однако должны были дожидаться белого дня, потому что архиепископ не хотел там оставаться один, а без мессы выступить не мог. Таборы войска, шатры, оружие должны были снова частью поместить на телеги и готовиться к долгому пути.

Бодзанта ехал с камнем на душе, грустный, униженный, может, упрекая себя за то, что дал себя переманить на сторону Семко, будущее которого теперь казалось очень неопределённым. Сам он, казалось, сомневается в нём, хотя решил, будь что будет, лихорадочно его добиваться.

Один Бартош вовсе не терял надежды и мужества, видел всё ясным и предсказывал победу. Он был уверен, что Куявию захватят, затем хотели идти на Ленчецкие, а потом Великопольша также должна будет сдаться. Ослабленная партия Домарата не казалась страшной, хоть архиепископ предсказывал, что она теперь тайно краковянами будет вызвана к новой жизни.

На прекрасном небе весеннего утра всходило солнце, когда с болью в сердце, с гневом в груди выехали те, что прибыли туда с самыми радужными надеждами, Семко – с опущенным забралом, с позором на лице, Бартош – с открытым лицом, бледный архиепископ – в своей карете, с чётками в руках.

Несколько священников проводили его до ворот, он едва их видел влажными глазами. Он ехал, окружённый этой вооружённой силой, чувствуя себя пленником и терзаясь в душе.

Чтобы насытиться зрелищем отступающего войска, несмотря на ранний час, в воротах и предместье собралась огромная толпа. Радостные крики, в которых для уходящих звучало болезненное издевательство, иногда вырывались из этой толпы. Радовались и аплодировали.

Большое бремя упало с плеч тех, кто готовился к обороне города, потому что силой, которая была перед ними, вовсе нельзя было пренебрегать. Поглядев на этих отборных людей, легко в них узнавали цвет войска мазовецкого или великопольского. Пятьсот таких копейщиков по тем временам представляли уже значительную силу.

Оглядываясь на стены, Бартош, может, заметил бы и узнал стоявших среди любопытных и Добеслава из Курозвек, и молодого воеводу. Оба они там были, а Спытек победно улыбался. Узнал ли Семко своего врага, сказать трудно, но постоянно повторял идущему рядом Бартошу:

– На Князь! На Князь!

Этот поход копейщиков и следующих за ним подвод телег под стенами, а потом волочащихся оруженосцев, и всего этого лагерного сброда, который никогда ни одному вооружённому отрядому лишним не бывает, шёл медленно.

Оставшиеся ещё шли по дороге, когда ворота медленно отворились и стоявшая за ними толпа высыпала с победным криком.

Действительно, это была победа без кровопролития, полученная легко, которая привела краковских мещан в невероятную гордость, так что они долго не могли о ней забыть и хвалились как великим делом.

Однако они больше были обязаны удаче, чем собственным стараниям, и большими жертвами не окупили её.

Только потребовалось немного времени, чтобы вернуть обыденный порядок, потому что челядь, разогретая военным духом, с трудом дала себя прогнать на тихую работу. Также у многих героев этих дней, которым доверили начальство над младшими, закружились головы.

Помимо других, во Флорианских воротах можно было увидеть затаившегося в углу Бобрка, который также хотел быть прямым свидетелем изгнания Семко от ворот столицы. Злобное создание, его насыщало и радовало любое зрелище чужого падения. Он говорил себе, хоть несправедливо, что и он внёс свою лепту в эту победу над князем Мазовецким.

У него не было там уже дел, кроме как шпионить за Хавнулом, который остался для него загадкой. Имея необходимость вернуться в Торунь, он немного надеялся, что сумеет снова навязаться старосте и его ценой совершать путешествие. Он знал, что Хавнул находился у Кечеров, но хотел отыграть роль добродушного простачка, и пошёл