Замерли последние звуки, и воцарилась гробовая тишина. Никто не смел пошевелиться. Или начать аплодировать. Пока фру Дина не подала пример, спокойно и решительно.

Ее поняли. Люди отпустили все, что держали в руках, и восторженно захлопали в ладоши. Их рукоплескание передалось фарфору в шкафах и графинам в буфете.

Анна встала и низко поклонилась, опустив руки. Один раз, другой. Но рукоплескания продолжались. Никто не хотел первым опустить руки, хотя фру Дина уже давно их опустила.

Наконец фру Дина встала и с улыбкой сказала, что концерт еще не окончен и что сейчас Карна будет петь под аккомпанемент Анны.

Педер Олаисен смотрел на девочку, которая встала рядом с роялем и сложила на животе руки. Она расставила ноги, как моряк на палубе, а докторша объявила, что они сейчас исполнят две песни Шуберта — «Слепой мальчик» и «Форель». Она сказала даже, кто написал слова к этим песням, но Педер этого не запомнил. Он видел только фигуру у рояля. Засунув руки в карманы, он прислонился к стене. Это была его любимая поза.

Она была еще девочка. Два небольших холмика поднимали лиф платья. И все-таки было в ней что-то почти старушечье.

Педер никогда не задумывался, любит ли он пение. И слов он не понимал, хотя в свое время честно учил немецкий. Но бледное сердитое личико, окруженное копной медных волос, казалось ему самым прекрасным из всего, что он видел.

Голос звучал мягко, почти как смех, и совсем не соответствовал сердитому лицу.

У Педера стеснило грудь. Стеснение росло, он с трудом глотал воздух и смотрел. Глотая и смотрел.

Опомнился он, лишь когда снова раздались рукоплескания.

Фру Дина села, зажав коленями виолончель, и объявила, что они с Анной продолжат концерт сонатой Брамса для виолончели и фортепиано, первая и третья части. Между частями просьба не хлопать.

После этих слов даже тот, кто не понимал этого раньше, теперь понял, что слушать музыку, исполняемую на рояле и виолончели, совсем не то, что слушать шарманку или бродячих музыкантов.

Тут следовало подчиняться другим законам. Соблюдать другие правила. Нельзя было не вовремя выражать свой восторг. Или обожание, как делают спасенные души, когда заезжий проповедник скажет «аминь!». Следовало ждать, когда выбранное произведение будет исполнено до конца.

Длинным оно окажется или коротким, это была тайна. Оставалось только затаить дыхание и ждать, пока кто-нибудь знающий не начнет аплодировать, чтобы потом с облегчением внести и свою лепту в общие аплодисменты.

Но даже тот, кто, не без напряжения, разумеется, делал что нужно и когда нужно, насторожился при первых звуках.

Фру Дина склонилась над виолончелью, и уголки губ у нее опустились. Она напоминала быка, который, опустив голову, приготовился к нападению.

Вступил рояль, инструменты с обоюдным спокойствием сопровождали друг друга. Словно очищались от скорби. С первого взмаха смычка людей захватила внутренняя сосредоточенность Дины. Ее тело подчинялось ритму музыки. Смычок был продолжением руки, как ветка. А можно было сказать и так: Дина была рабом собственной руки. Она была прикована к мрачным, опасным звукам, поднимающимся из глубины виолончели.

И снова этот ритм, словно рождавшийся в ее сердце. Легкие взмахи, сила которых была невидима и неизъяснима.

Жену пробста охватил неподдельный восторг. От того, как Анна Грёнэльв за большим роялем следовала за виолончелью, даже не переглядываясь с фру Диной. Что она во всех поддерживала мужество, переплетая светлые звуки с грустными, мрачными.

Жена пробста даже подумала, что так же бывает и в жизни. Ведь и в жизни настроения и события переплетаются друг с другом.

Виолончель гремела, подобно ее мужу, пробсту, который, не говоря дурного слова, неожиданно впадал в гнев, как, например, сегодня утром. Гремела до тех пор, пока рояль не взорвался протестом, устав от мрачной тирании виолончели. И гнев в диалоге сменился мелодичным спасением.

Слушая музыку, жена пробста поняла, что в гневе мужа на то, в чем не было ее вины, не таилось злого умысла. Она поняла даже больше. Сегодня утром она имела право защитить себя ответным ударом.

Бог и ей тоже дал голос. Ее совесть была бы чиста, если бы она потеряла терпение, когда ее муж забыл о справедливости.

Напротив. Она была тем инструментом, который Господь поставил рядом с пробстом, дабы вразумлять и направлять его. Она тоже имела право быть услышанной. Совсем как голос рояля.

Когда Дина и Анна закончили свое выступление «Любовной песней» Брамса, жене пробста показалось, будто разногласия снова вернулись к ним. Что вместе с кровью они дошли до сердца. А вместе с ними пришли очищение и прощение, которых она так жаждала, не смея молиться об этом.

Докторский дом был белый, с зелеными наличниками. Он стоял на холме среди четырех рябин поодаль от других домов. В нем было три двери, на одну больше, чем в Рейнснесе. Папин кабинет на первом этаже имел отдельный вход. А в остальном, как казалось Карне, в нем не было ничего особенного. Он не был похож на Рейнснес.

Из ее комнаты во втором этаже было видно море. Но сперва ее глазам приходилось пробежать по полям, покрытым снегом или заросшим конским щавелем, мимо трех ветхих хлевов, двух низких, серых, необшитых домишек и нескольких безобразных лодочных сараев.

Берега здесь были пустынные. Каменистые и бурые от вонючих морских водорослей. Песка из ракушек тут почти не было. Вначале это сердило Карну. Потом она просто перестала ходить на берег. Они жили здесь уже четыре года, и она даже забыла, что берег может быть белым.

И вспоминала об этом, только приезжая в Рейнснес. Она до сих пор плакала, когда их лодка приближалась к Рейнснесу или, напротив, удалялась от него. Папа и Анна уже перестали утешать ее. Они просто ждали, когда она вытрет слезы, чтобы заговорить с ней.

Когда Карна в первый раз увидела Рейнснес после их переезда в Страндстедет, у нее случился такой сильный припадок, что она не помнила, как ее перенесли из лодки на берег и отнесли домой. Очнувшись, она долго никого не узнавала.

Лишь поздно вечером она узнала Анну. Анна сидела у ее кровати и говорила, что во всем виновата только она. Ей даже хотелось вместе с Карной снова поселиться в Рейнснесе. Но обе понимали, что это невозможно.

На другой день папа позвал Карну к себе и сказал, что ей нужно сопротивляться таким тяжелым припадкам.

— Используй лучше силы на то, чтобы привыкнуть к Страндстедету. Мы будем жить там, это решено!

— Почему ты со мной такой злой? С другими больными ты таким не бываешь! — возмутилась она.

— Ты не больна! Но ты зря тратишь силы на что не следует!

— Значит, у меня нет права на припадки?

— Ты должна пытаться противостоять им!