частицу ее отчаянного дыхания, говорю первую мысль, образовавшуюся в голове:

— А-а, ты про платок… — чешу нервно подбородок, торопливо объясняясь, — я нашел его в комоде и подумал, что ты не будешь против, если я им воспользуюсь.

Чувственные струны ее сердца затрепетали, пробуждая в ней видение былого.

«Я допустил, чтобы она переживала. Черт возьми».

— Любимая, прости, что опечалил тебя, — досадую на себя.

— Ничего, — меланхолично молвит она, не убирая взгляда от него, и проводит пальцем по пчелке, вышиваемой ею когда-то. — Наверное, случайно забрала из Сиэтла, собирая вещи, когда мы с мамой переезжали в гостиницу, в тот день… — с явной горечью предполагает она и замолкает.

Из меня так и бьется вырваться фраза: «Отец так тебя любит, что носил столько времени детский платок у сердца».

Поглощенная мыслями, она взирает с отчаянием на произведение своих былых лет, от нитки до нитки припоминая, как создавала его.

— На уроке в школе, — рассказывает тусклым голосом, — в третьем классе, мы учились шитью. И, — чуть улыбается, — мне досталась эта озорная пчела, которую нужно было вышить крестом. — Она снова касается пальцами рисунка. — У папы был день рождения, и я преподнесла ему самодельный подарок. — Улыбка исчезает с ее губ. — Он положил его на свой рабочий стол, не посмотрев на него, буркнув короткое: «Спасибо». Ни капли радости не было на его лице. Я четко помню, как расстроилась, плакала… Мама успокаивала, говорила, что я ошибаюсь и папа счастлив такому подарку от меня, что даже в последующие дни брал с собой на работу, клал платок в карманчик на пиджаке, но… я не верила.

Ник не из тех, кто раскрывает свои чувства. И в ходе разговора с ним я уяснил, что он, оказывается, очень чувствителен и сентиментален. Милана и сейчас ошибается, однако я не могу ей именно в эту минуту рассказать всё, что узнал от него, как и то, что я вызвал его приехать в Мадрид. Он должен это сделать сам.

Я жду, когда она закончит, и не останавливаю её.

— Я всегда слишком многого ждала от отца, но… — грустит она, — зря. — Роясь в памяти, Милана спрашивает себя: — Стоит ли ожидать чего-то от человека, для которого я была лишней?

Как же она неправа.

— Ты никогда не была лишней для него! — опровергаю я, держа в памяти те секунды, когда отец с трогательной нежностью созерцал, не отрываясь, снимок дочери. — Он любит тебя и ждет с тобой встречи.

— С чего такая уверенность? — Милана поднимает на меня взгляд. — Ты же не знаешь моего отца.

Ныне я узнал его больше, чем она.

— Недавно ты призналась мне, что он поздравлял тебя с днем рождения… — вставляю я, чтобы не дать повода для подозрения.

— Джексон, — глубоко вздыхает она, — и что с этого? Помнит, но… я не нужна ему. Папе должно быть счастливо живется в этой свободе, которую мы предоставили ему с мамой. — Она так заблуждается. Если бы она его только увидела… то сразу поняла, как ему было тяжело все годы. — Может, он за это время уже и успел найти себе кого-нибудь, — рассуждает, по-прежнему упрекая его в содеянном.

Поколебавшись в том, чтобы спросить или не спросить висевший в воздухе вопрос, все же осторожно спрашиваю:

— Ты хотела бы, что он приехал?

Призадумавшись, теребя прядь у лица, дает ответ:

— Я не знаю.

— А если быть откровенным со мной сейчас?

Слежу за всеми ее движениями, показывающие, что гордость и обида на отца в ней не рассеялись, но инстинктивное желание увидеть его в ней заметит, даже слепой, по голосу, которым она произнесла слово «папа».

— Так что? — подвожу ее к ответу, которого не следует.

— Давай больше не будем об этом говорить, — говорит и уходит, кинув: — Я сяду работать с книгой, чтобы внести парочку изменений. Если завершу сегодня, то завтра можно подавать рукопись Николасу. Я просила у него дополнительное время, но думаю, оно и не понадобится мне. Я почти закончила!

Переводя разговор на другую тему, отказавшись признать, что она жаждет этой встречи, я не пытаюсь более приближать ее к думам об отце. «Всему свое время. И время их встречи обязательно настанет».

Согретый теплом в постели, засыпаю под стук женских ноготочков по клавиатуре на стареньком ноутбуке, я чувствую, как девичью душу томит печаль.

Глава 27

Милана

На часах полночь. Джексон давно уже спит.

Бродя по краям вселенной мыслей, я прорабатываю завершающую главу своей книги и одновременно маленькими глоточками пью чай, распространяющий благоухание, теплую атмосферу, склоняющую меня к сосредоточению над описываемыми действиями.

Зимним холодным вечером, укутавшись в шерстяной плед, Луиза сидела за камином и взирала на вспыхивающие искорки от разгоравшихся дров. Их треск, разносимый по дому, освежал мертвенную тишину в полумрачной комнате. Исстрадавшаяся судьбой душа уже не верила, что Божий свет изольется на ее сотканное печалью сердце.

Юную, бросившую на произвол судьбы девушку, преследовали огорчения. Скорбь беспрепятственно вошла в ее сердце и устроилась в нем надолго. Она утратила присущую ей свежесть румяных щечек и блеск радости в глазах, так как в свои семнадцать лет, когда, казалось, расцвет юности захлестывает в душе и романтическое настроение разносится по всему телу, познала, что такое настоящая жизнь. Не та, о которой она с любопытством и горящим интересом читала в ее любимых книгах о любви. Она постигла жизнь, наполненную потерями, неудачами, злыми общественными умами, злодеяниями, коварством. Насытившись иной стороной, заставившей её учиться, работать для того, чтобы поддерживать свое одинокое существование, девушка продолжала верить, что милый одумается и вернется к ней, отец ответит на одно из тысячи писем, которые она высылает ему ежемесячно, а мать, давно ушедшая в другой мир, ниспошлет ей силу небесную.

Услышав распахнувшуюся дверь, она моментально обернулась и охнула. Глаза, принявшие изумленное выражение, начали выпускать слезный водопад.

— ОТ…Е…Е…Е…Ц? — Луиза открыла рот и в мгновение ее сердце лихорадочно забилось, как бешеный мотор.

Пришедший с войны, раненый в плечо, из которого струйками стекала кровь, сказал, припав в объятия к плачущей навзрыд дочери:

— Доченька… я жи-в. — Он обнимал ее так, словно в его руках был смысл его жизни. То, за что он держался, когда был на волоске от смерти. — И навеки бы я заснул, не отзывался бы на зовы товарищей, если бы не знать мне, что меня ждет та, ради которой бьется мое сердце.

Их горькие слезы сливались в единый источник, души наполнялись забытым счастьем, а сердца, источенные любовью, пробуждали жизненные силы.

Вцепившись пальцами