нет, то мне нравится слово «потом». Оно защищает, спасает от признаний и воспоминаний, которые ненавижу, сейчас, и киваю, прерывисто вздыхая и заново переплетая пальцы, я согласно.

Не отпускаю.

Пока… пока к себе меня прижимают и научиться снова дышать дают.

На целый блог не потянет, поэтому, пока в процессе, добавлю сюда.

Что есть такое помандер, Наталка рассказала хорошо, поэтому я добавлю только фотографии этой красоты.

Чаще помандеры были шарообразной формы, но встречались и более экзотические варианты.

Глава 35

Апрель, 17

Кутна-Гора, Чехия

Дим

— Вот так владеешь баром, важный человек в городе… — Йиржи, багровея, ворчит с надрывом, пыхтит шумно и тяжело, как заправский астматик, — …а ящики, мать его, таскаешь, будто больше некому.

— Некому, — я выдыхаю согласно.

И ящик, приглушенно матерясь, мы грохаем на пол возле холодильника. Надеемся, прислушиваясь, что угрожающе зазвеневшие от подобного гроханья бокалы и фужеры не разбились.

— Надо расширяться, увеличивать штат, — Йиржи, не спеша выпрямляться и упираясь руками в колени, выговаривает сипло.

— И зарплату, — я поддерживаю охотно.

А владелец бара и важный человек, выбрасывая вперёд руку, ещё более охотно интересную конфигурацию из пальцев сооружает.

Показывает.

— В мире кризис. Денег нет. Работаем за еду.

— Сквалыга.

— Еврей, — он оскорбляется показательно, скребет, морщась и оглядываясь по сторонам, нос, и уточняет этот еврей педантично. — Потомственный. По дяде. Не то, чтобы он по национальности был, но моя Магдичка все сорок лет брака его таковым считала. Кстати, про любимую тётушку. Она к вам с «Посеребрением» ещё не приставала?

— С чем?

— «Королевское посеребрение», — Йиржи поясняет, подхватывает яблоко, чтобы на край стола запрыгнуть и от яблока со звучным хрустом откусить, провещать с набитым ртом. — Праздник у нас такой есть. Исторический. Обычно в июне отмечается, но в этом году полные траблы со строительно-ремонтными работами. Леса наставят, перекроют половину улиц в старой части. Староста[1] орал и думал всю зиму, чего делать. Неравнодушная общественность волновалась и тоже думала. Пресса просто освещала. В итоге, сошлись на апреле. Двадцать пятого будет. Масштабные гуляния и бал.

Последнее он выговаривает тоскливо, и подозрения закрадываются как-то невольно.

Подтверждаются.

Ибо дорогая пани Магда этот бал на правах добровольной и активной общественности организует. И Йиржи к танцам и украшению зала она уже приспособить успела, имеет теперь виды добраться до нас с Север.

Должна ведь от неразумной молодежи быть хоть какая-то польза.

— Я — бесплатная рабочая сила и массовка, — любящий племянник провозглашает уныло, указывает пальцем на меня. — Вы, кстати, тоже. Друзей в беде не бросают, Вахницкий, да и всё равно от моей Магдички не отвертитесь.

Он скалится злорадно.

А Штепанка, что была отправлена за барную стойку мне на подмену, влетает в кухню с приклеенной улыбкой, приваливается к тщательно закрытой двери спиной и, выдыхая, торопливо проговаривает:

— Ребят, помощь. Димо, там просят «Везувий». Я совершенно не знаю, как он готовится. Везувий — это вулкан.

— Погребший в своей лаве Помпеи, — Йиржи встревает умно.

Мечтательно.

Так, что я на него кошусь подозрительно.

— Чего? В школе я учился. Иногда.

— Ребят…

— Иду, — я вздыхаю.

Вспоминаю мучительно, что, собственно, в этот самый «Везувий» входит. И рецепты, раз уж заделался в бармены, подучить следует.

Плохо вспоминается.

— Добро, — владелец «Ада» кивает, делает отмашку рукой и почти догрызенным яблоком. — Последний ящик потом затащим. Чёртовы празднества…

Он бухтит что-то ещё и недовольно, но я уже не слушаю. Выхожу, толкая двери, в зал, чтобы сухой лёд попутно прихватить, подойти к застывшему у стойки гостю и дежурную рабочую улыбку изобразить.

— Добрый день…

Я, уточняя заказ, шейкер подхватываю привычно.

Машинально.

И мелькнувшую слишком быстро гримасу, с которой заказавший «Везувий» мужик тянется к сердцу, я отмечаю тоже… машинально. Оцениваю на автомате внешний вид, который у мужика не особо хороший, и пить бы ему не стоит, но… водка, спрайт, голубой «Кюрасао» и сок, что смешать и взболтать.

Вылить в бокал, где сухой лёд уже.

Чтоб с дымком.

И апельсин с трубочкой в завершение.

— Хорошего дня, — я, выставляя готовый коктейль, произношу заученно.

Почти профессионально.

Можно гордиться собой, не зря семь лет учился и год работал. И пусть радуется незабвенная Алевтина Петровна, что её коммуникативные навыки не прошли даром, сгодились-таки на что-то полезное.

Пригодились.

Я, скрывая лицо, что перекашивается непроизвольно, отворачиваюсь быстро. Расставляю по местам бутылки, прибираюсь, и бокалы, что и без того сверкают и искрят в неровном освещении, я протираю особо прилежно.

Поднимаю голову на бьющееся стекло.

Женский вскрик.

Кренится заказавший «Везувий» мужик, заваливается, утыкаясь лицом в стол, а его спутница вскакивает, визжит и рот себе рукой, пятясь, зажимает.

Проклятье.

И скорая.

Которая здесь всё ещё непривычно зовётся zachranka и которую вызвать срочно требуется. Подождать, пока приедет, а мужик… мужика следует уложить на пол, расстегнуть ворот рубашки и больше не трогать.

Не пытаться осмотреть и сделать хоть что-то, потому что права я не имею.

Я не врач.

Ни вообще, ни в этой стране.

Мне не нужны проблемы.

Да.

Меня это не касается и больше всех мне не надо. Даже если у него, возможно, остановка сердца, после которой времени остается слишком мало, столько, что ни одна скорая в мире не успеет.

Вашу же мать.

Пульс, на сонной, проверить нужно. Необходимо, чтобы спасти шанс был, чтоб успеть в секунды, которых, если я прав, всё меньше и меньше. Они, становясь осязаемыми, грохочут в такт сердцу, моему. И через стойку, не тратя эти секунды, я перемахиваю раньше, чем подумать — разумно и правильно — успеваю.

Прыгаю под возглас, кажется, Йиржи. Точно его, потому что, когда гостей я расталкиваю и мужика поднимаю, рядом оказывается он.

Помогает осторожно опустить на пол.

— Что с ним?

— Скорую, быстро, — я бросаю по-русски.

Но он, понимая, кивает, вытаскивает телефон, пока пульс я проверяю. Не считаю, ибо его нет, и рубашку, не теряя очередные удары времени, я рву.

Твою…

В который раз.

И крепче пару слов я добавлю позже, после удара, перед которым на растянувшийся миг я всё же замираю, смотрю в посиневшее лицо мужика. И дыхания нет, остановка, после которой тоже не больше пары минут.

Что прямо сейчас считаются.

Только нельзя его реанимировать… вот так, да и вообще никак нельзя, и свидетелей, что в случае чего укажут на меня, много.

Легко