Но… я бью.

Ударяю резко и быстро, как учил когда-то МарКеша, выше отростка и кулаком, который сжимаю, не чувствуя. И ещё раз, чтобы он захрипел.

Сделал клокочущий вдох.

— Дыши, — я цежу сквозь зубы.

Проверяю пульс, который рвано, но… появляется.

— Не шевелись. И помирать снова не смей, — я приказываю, смотрю, ощущая биение и контролируя, и говорю я совсем идиотское, вот только не говорить не получается. — А то «рот-в-рот» придётся, а у меня Север ревнивая. Обидится. Йиржи, где, мать вашу чешскую, скорая?!

— Уже, — он отзывается поспешно. — На повороте.

— Хорошо.

Есть шанс, что дотянет.

Дождётся нормальной помощи и, если снова выдаст остановку, дефибриллятора, с которым куда надежнее.

Доказательней.

В отличие от прекардиального удара, что в рекомендации не входит, не имеет эффекта, и пользоваться им не советуют. Не используют такие методы, а даже если и используют, то явно не бармены, поэтому бить было нельзя.

Слишком рискованно.

И если мужик всё же помрёт, то отвечать буду я, получу по полной. Впрочем, если и выживет, то вопросы, скорее всего, ко мне будут. Только вот… плевать, и жалеть о сделанном ни разу не получается. Пусть с точки зрения здравого смысла я и поступил опрометчиво, неумно, но это необъяснимо, выше того, что для понимания доступно.

По-другому просто не идёт.

— Димо, — Йиржи зовёт негромко.

Трогает за плечо и на скоровиков, что пробираются между столами, указывает. Я же их дожидаюсь, объясняюсь коротко.

И в сторону, давая место для маневров, отступаю.

Наблюдаю, давя неясное сожаление, как на загремевшие носилки мужика перекладывают, уносят. Успокаивает бодрым голосом оставшихся посетителей Йиржи, разводит бурную деятельность, и во внутренний двор я ухожу.

Опускаюсь на лестницу, чтоб закурить и, запрокинув голову, на зелёный ковер растений, что затянул всю противоположную стену дома, поглядеть. Всмотреться в голубое, без единого облака, небо.

Что так далеко и так близко.

И солнце после полумрака подвала бьёт по глазам особо сильно, до заслезившихся глаз. И на Йиржи, что находит, возникая бесшумно и вдруг, я не смотрю. Он же садится рядом, вытаскивает молча из положенной на ступеньку пачки папиросу, щёлкает сосредоточенно зажигалкой, и заговаривает владелец «Ада» далеко не сразу.

Выдвигает то ли претензией, то ли… не пойми чем:

— Ты его спас.

— Повезло, — я отзываюсь меланхолично.

Смотрю на папиросу, что дымится.

Воняет хорошо.

— Дурак ты, Вахницкий, — Йиржи приговаривает обреченно, вздыхает. — Он… чего было-то? И вообще, выживет?

— Не знаю, — я пожимаю плечами, выпускаю облако дыма. — Может. Как пойдет. Как повезет. Остановка сердца была. Внезапная. Так… случается.

— Ага, — он соглашается глубокомысленно, чешет ногтем указательного пальца нос, подбирает слова, которые, кажется, всё одно не подбираются. — А ты его…

— Завёл, — я со словами помогаю, хмыкаю, чтобы после добавить, сознаться. — Только не по протоколам и стандартам помощи. И я не имел права реанимировать. У меня образование тут не подтверждено. Нельзя было лезть.

— Но ты полез и реанимировал.

— Повезло, — я повторяю.

— Вот ты, правда, идиот, — Йиржи, качая головой, тоже почти повторяется. — Никто даже сообразить не успел, а ты понял и вытащил. Шёл бы ты обратно в свою медицину, Вахницкий, а.

Он предлагает душевно.

Поднимается, чтобы по плечу меня хлопнуть, заявить проникновенно:

— Херней ведь страдаешь. Коктейли-шмотели… Их многие приготовить могут, и даже без дипломов умных, а вот людей тащить с того света не каждому дано.

И… и можно привычно возразить, сказать противоречиво, что мне тоже не дано, но слова застревают.

Не говорятся.

— Ты подумай.

Уже.

Много раз, которых излишне даже много, только вот умного всё равно не надумалось. Хирургом мне не быть, а что-то другое… меня корежит. Не получается представить себя кем-то ещё, оно всё не то.

Не моё.

И лучше совсем никак, чем… половинчато.

— У Кветы день рождения послезавтра, — я сообщаю другое, перевожу тему, чтобы у начальства отпроситься. — Мне бы подарок надо. Отпустишь?

— Отпущу, — он, непонятно усмехаясь, фыркает. — Так и быть, постою сам, поработаю. Ей-богу, расширяться надо. Всё же забавная вы парочка…

— Мы не парочка, — я говорю рассеянно.

Тушу папиросу, чтобы удивиться и поинтересоваться куда осмысленней. Громче, поскольку внутри бара Йиржи уже почти скрывается.

— Забавная-то почему?

— Ай… — он, не отвечая, досадливо машет рукой.

Уходит.

— Ну и хрен с тобой, — я ругаюсь беззлобно.

Сматываюсь из «Ада», в котором на меня косятся, перешёптываются. И можно биться об заклад, что к вечеру новость дня в деталях и красках уже разнесут, донесут до Север, которая… которая… что?

Я не знаю.

Ещё год назад она бы восхищенно воскликнула. Подпрыгнула от досады, что такое событие мимо неё прошло, и дёргать, требуя подробности, Север начала бы. Стала бы широко улыбаться и заразительно смеяться, что я герой.

А сейчас…

Сейчас она уже, кажется, не так ценит геройство. Есть в её глазах беспокойство, настороженность, непонятная какая-то взрослость, в которой она может догадаться, понять, что делать этого мне было нельзя. И улыбаться потому она уже не будет.

Она теперь… другая.

Непонятная.

И что подарить вот этой незнакомой Кветославе Крайновой, я не могу решить. Не имею представления, что теперь ей понравиться может, что улыбнуться, как раньше, широко заставит. Отчего она станет смеяться искренне и заразительно?

Мне ведь — можно признать — не хватает её заразительности.

Искренности.

И непосредственности, которая всегда раздражала и из себя выводила. Вот только оказалось, что и спокойная, как и мечталось, Север… из себя меня выводит, не так и нравится. Появляется желание из этого спокойствия её вытряхнуть.

Чтобы по-настоящему.

Без правильной маски, которую она в какой-то момент нацепила, налепила на себя намертво, не снять. И уже совсем не понять, не разобрать, какая она на самом деле, без наносного и карнавально яркого.

Я запутался окончательно.

И в ней, и в себе.

И с подарком, разглядывая очередную витрину ювелирного, я всё медлю. Ищу что-то особенное, необычное, как сама Север, но нет здесь такого, поэтому на предложение помочь я лишь качаю отрицательно головой.

Выхожу обратно на улицу.

На противоположной стороне которой летнее кафе уже открыто, веет оттуда ароматом кофе. И туристы, которых для апреля как-то многовато, гуляют в соломенных панамах, крутят головами, восхищаясь уже обыденными для меня старинными домами. Они заглядывают в сувенирно-безделушечные лавки, зазывающие витрины и броские вывески которых в лучах солнца весело переливаются.

И стороной эти лавки я обхожу, натыкаюсь неожиданно на незаметный магазин в незаметном переулке.

Звучат колокольчики, когда внутрь я захожу.

— Чего желает пан? — продавец-старик, поднимаясь за древней антикварной на вид стойкой, вопрошает учтиво.

Склоняет