то до скончания века можно подбирать ключи и гадать. Но… стоит попробовать, взглянуть на записи под таким, зашифрованным, углом, вспомнить криптоанализ и частотный анализ, которым с Ником мы когда-то увлекались.

Разбирались.

Поэтому эпистолярной загадкой голову на всю ночь я себе займу, попытаюсь подобрать, взломать, если прав, шифр.

Только чуть позже.

После Север…

Около которой приседаю, смотрю, и острой коленки я осторожно касаюсь. Дотрагиваюсь до почти невидимых белесых шрамов, что от бурного детства остались, и когда-то, гордо показывая, она ими хвасталась. Мы мерились, считая у кого больше, круче получен, и, вспоминая это, я невольно улыбаюсь. Провожу невесомо по коже, а после на руки её беру, несу спать по-человечески в спальню.

И на Айта, что обеспокоенно вскидывается, я шикаю, не даю гавкнуть.

Она и так хмурится во сне.

А я почти спотыкаюсь, останавливаюсь на лестнице, когда Север выдыхает сонно и едва слышно, но, чтоб её, понятно.

И потому оглушительно.

— Димыч…

[1] Мэр города.

[2] Bueno (исп.) — Хорошо.

Глава 36

Апрель, 18

Кутна-Гора, Чехия

Квета

Мне снятся буквы.

Завитушки к ним, изогнутым и ярко-чёрным.

Поблекшим.

Почти невидимым и словно затёртым.

Мне снятся разные буквы.

Пузатые и округлые, они выведены размашисто, под хорошее настроение, что на потемневшие от времени страницы вот так прорывалось. Узкие и мелкие, воткнутые старательно, вмещённые, дабы по детской привычке не переносить, в одну строчку.

Резкие.

И прыгающие, когда волнение хлёстко било по нервам, по тонким пальцам, что дрожали, но слова, сплетая злосчастные буквы, всё одно выводили. Рассказывали о важном, но мне непонятном, ибо и во сне прочитать, сколько не силюсь, я не могу.

Я только гуляю между буквами.

Старыми страницами, что чернеть, медленно тлея, вдруг начинают, превращаются в пепел. Он же летит. Опускается серыми хлопьями на щербатую брусчатку огромной площади, что каменными стенами окружена.

Темна.

Полыхает лишь в самом центре костёр, и пепел, по которому я иду босиком, как раз от него. Он подхватывается вместе с ярко-огненными искрами пронизывающим ветром, разносится по площади и узким улицам.

Оседает на волосах, что длинны и неподобающе распущены.

Что не мои, а… Альжбеты.

Она ступает босыми и грязными ногами, бредет, спотыкаясь и гремя тяжелыми кандалами, по мёрзлым и неровным булыжникам, что кровью от ран мараются. Впрочем, это не замечается, и смотрит она-я на застывшего возле огня праведного человека.

Чёрного человека.

Он ждет её.

И плащ в редкий раз лица не скрывает, только во тьме безлунной ночи рассмотреть его не удается. Сливаются черты, видится лишь улыбка, что ангела смерти достойна. Она пугает до неизведанной, высшей, степени, и страшную тишину её-мой крик разрывает.

Вырывает из сна, и просыпаюсь я враз.

В своей комнате.

Что ослепительным и жарким светом залита. Кружится безмятежно невесомая пыль в лучах того солнца, что бывает только ранним утром, в тот рассветный час, когда Ра, победив Апопа, своё путешествие по небосводу начинает.

Поднимается огненный шар над горизонтом.

А я, прикрывая рукой глаза, сажусь в кровати, выпутываюсь из одеяла, щурюсь. Думаю потерянно, что утро уже, наступило вот внезапно и ярко.

И спальня, в которую вчера я не поднималась.

Не ложилась спать.

Я… я сидела внизу, на кухне, коя вместо кабинета нами незаметно использоваться стала. Мы стащили туда книги и словари по латыни, старонемецкому и чешскому, пробовали перевести и так, и сяк. Искали похожие закорючки в уже прочитанных записях, чтобы сличить, понять, какой буквой очередная завитушка быть может.

И отдельно понятые на бумагу мы переносили, восстанавливали слова.

Угадывали.

Предполагали, но, должно быть, неправильно полагали, поскольку выходила… нелепица. И бессчётный тетрадный лист, читая полученную в который раз ерунду, я вчера привычно скомкала, высказала потолку и Айту, что о записях Альжбеты я думаю.

Начала сначала.

Вот только… всё равно получалась бессмыслица.

Набор букв.

Или пара слов, что отыскивались то в одном словаре, то в другом.

Лыко-мочало, начинай сначала, как с досадой говорил Дим. И когда он пробормотал это в первый раз, я не поняла. Повернулась, фыркая и морща от смешной фразы нос, к нему. Выслушала, что это значит, и общий смысл я, пожалуй, уловила, запомнила, чтобы самой русскую поговорку по-русски же старательно выговорить.

Повторить под его смех и исправления ещё.

И обидевшись, чешскую скороговорку про перепелов и крыши я ему в ответ выдала, показала язык, что повторить подобное он не сможет никогда. И за выбившуюся из хвоста прядь волос у лица он меня дёрнул, когда произнести всё же смог.

Рассмеялся.

До тонких лучей морщин у карих глаз, и… и лучше думать об этом, чем о сне, от которого и наяву меня всё ещё знобит, не выходит согреться несмотря на палящее уже по-летнему солнце. Видится перед глазами костёр и жуткая улыбка, но… прочь. Нет больше пепла, ледяного холода и чёрного человека.

Они мне только приснились, были ненастоящими.

Игрой подсознания.

Я слишком много раз за последние дни перечитывала записи последней хозяйки Перштейнца, её кошмары, которые описывала она красочно, вот и…

— Впечатлилась, — я проговариваю вслух.

Ерошу, прогоняя остатки сна, волосы, и ноги к животу подтягиваю, кладу на колено подбородок, чтобы дыхание перевести, успокоиться окончательно. Прислушаться к тишине дома, которая… обманчивая, потому что внизу, пусть и неразборчиво, разговаривают.

Говорит.

Дим.

Который, пока я спала, из бара вернулся, нашёл меня. И в спальню он меня унёс, уложил, расправив кровать, и носки — вязаные, разноцветные, с оленями, что пани Магдой были подаренные — Дим с меня стащил.

Дурак.

Ему же сказали, что руку беречь надо. Не таскать тяжести, а он…

— Мог и разбудить, — я, пытаясь разобрать второй голос и натягивая носки, ворчу.

Сердито.

И не сердито, потому что вот так, не желая будить, кроме него и папы меня никто и никогда не таскал, не заботился столь не по-взрослому, ибо это только детей перекладывают спать в кровать. И… и надо себе напомнить, что спящую Дарийку Дим из гостиной пару раз тоже уносил, а потому ничего-то это не значит.

Нет повода улыбаться.

Но улыбка, затирая остатки кошмара и успокаивая сердце, наружу всё одно рвётся, и по лестнице, расчесывая на ходу волосы, я сбегаю быстро и бесшумно, иду на голоса, которые из кухни доносятся.

И второй голос я наконец узнаю.

Восклицаю радостно, срываясь на бег и катясь по гладкому полу к Диму, за которого, тормозя, хватаюсь, и в ноутбук, кладя подбородок на его плечо, я заглядываю.

Смеюсь.

— Никки!