Все опросы показывали неудержимый рост популярности Пыёлдина, он явно превосходил Боба-Шмоба и продолжал набирать очки. Все колеблющиеся, кто по глупости и доверчивости хотел было голосовать за кого-то из мокрогубых, писклявых, с мешками под глазами, с соплями под носом, все отвергли своих избранников и больше о них не вспоминали.

Чтобы напомнить о себе, они платили бешеные деньги за несколько минут пребывания на экране, но стоило им появиться, как у них тут же спрашивали о Пыёлдине, о его прошлом и будущем, а в молодежных передачах говорили только об Анжелике, первой красавице мира, будущей первой даме страны. Одно только это приводило в восторг дискотеки, молодежные общежития, студенческие аудитории, концертные залы и стадионы.

Претенденты пытались что-то произнести о своих программах, о том, как намерены сделать людей сытыми и довольными, но их слова вызывали только смех, горький просветленный смех — так можно смеяться только над собственными заблуждениями, от которых отказался легко и навсегда.

Над всеми этими беспомощными потугами с улыбкой наблюдал Пыёлдин, сидя в кресле и положив руку на узкую ладошку Анжелики. Иногда, правда, он опускал свою руку на потрясающее колено Анжелики. Цернциц, сидящий тут же, выглядел напряженно и скованно — не мог он легко смириться с отношениями Пыёлдина и Анжелики. Но в то же время шкура подсказывала ему, чтоб не оставлял он своих трепетных надежд, что все может измениться, и Анжелика, кто знает, кто знает, посмотрит на него уже не столь отчужденно.

Мудр и дальновиден был Цернциц.

Пыёлдин выглядел печальным и усталым. Не было улыбки на его устах, не было радости во взоре, даже когда комментатор с крысиным оскалом сообщал, что по результатам всех опросов Пыёлдин идет недостижимо впереди. Взглянув на него раз-другой попристальнее, Цернциц понял, что Пыёлдин прекрасно знает, что его ждет.

А что может ждать человека, замахнувшегося на большую власть?

Что может ждать человека, решившего отодвинуть в сторону людей, которые настолько привыкли к власти, что уже не представляют себе жизни иной?

Только одно, только одно…

* * *

Когда до выборов оставалось три дня, Пыёлдин вынужден был согласиться на жесткое требование телевидения — в прямом эфире ответить на заданные вопросы. Он уклонился от споров с другими кандидатами, отказался от встречи с Бобом-Шмобом, как тот ни упрашивал, но это требование вынужден был принять. Цернциц сам созвонился с телевизионщиками и настоял, чтобы передача велась из его кабинета.

— Не дрейфь, Ванька, — сказал Пыёлдин, наслушавшись его переговоров. — Авось.

— Кирпичиком пооткинемся?

— А ты не смейся! Кирпичик, он того… Не подведет. Не зря в песне поется, как по камушку, по кирпичику растащили родимый завод!

— Если б только завод, — вздохнул Цернциц. — Если бы только завод…

— Еще что-то растащили? — улыбчиво спросил Пыёлдин.

— Страну растащили, Каша… И продолжают растаскивать. И очень торопятся.

— А тебе-то что? С твоими-то деньгами?

— Обижаешь, Каша.

— Обиделся? — радостно спросил Пыёлдин. — Нет, ты в самом деле обиделся? Так это же здорово!

— Ты думаешь? — продолжал хмуриться Цернциц.

— Значит, мы с тобой, как и прежде, соратники! По одну сторону баррикад! Мы в одной лодке, на одном плоту!

— Возможно, — сдержанно ответил Цернциц.

— И Анжелика опять с нами!

— Это уже кое-что, — смягчился Цернциц.

— Ты, Ванька, сказал самое важное, что мне как будущему главе государства было необходимо перед встречей, — без улыбки произнес Пыёлдин. — Ты дал мне позицию. Теперь я знаю, что говорить, о чем молчать, кого и в каких случаях по морде бить. Теперь я знаю, от чего счет вести.

— От чего же?

— От кирпичика, Ванька!

— Да? — переспросил Цернциц. — Надо же… — Он помолчал, наклонив голову, бросил на Пыёлдина опасливый взгляд. — Каша, послушай меня… Я вот о чем подумал… А не рвануть ли нам с тобой отсюда, а? Анжелику с собой прихватим и рванем, а?

— А деньги? А выборы?

— Деньги везде есть, Каша… В других местах их еще больше. Разберемся с деньгами.

— Мы же окружены!

— А как сюда проникают люди? Тысячи, сотни тысяч бродяг просочились в Дом… Скоро здесь вся страна соберется. А если можно просочиться внутрь, значит, можно и наружу…

Пыёлдин подошел к Цернцицу и, ухватив его за пиджак, поднял из кресла, поставил перед собой, посмотрел в глаза.

— Что случилось, Ванька? — спросил он.

— Шкура, — прошептал Цернциц так тихо, будто боялся, что его может услышать собственная шкура, будто он и от нее таился. — Зудит. Чует недоброе.

— Опасность?

— Да, Каша, да.

— Снять бы с тебя эту шкуру да надеть другую… Опасность, Ванька, есть всегда, чуешь ты ее или нет.

— Не надо снимать с меня шкуру, Каша… Сама сползет, когда время придет, — грустно ответил Цернциц. — Эти жлобы… Джон-Шмон, Билл-Шмилл и прочие… Как ты думаешь, зачем они прислали Бобу-Шмобу всю эту технику? — Цернциц кивнул в сторону окна. — Думаешь, для поддержки они прислали ракетные, зенитные комплексы, танки и бронетранспортеры, солдат с атомными бомбочками в ранцах… Нет, Каша, таким образом они оккупировали страну. Эту технику они никогда не выведут. И своих солдат не выведут. Не уйдут они отсюда.

— Возможно, — кивнул Пыёлдин. — Пока у власти Боб-Шмоб. Придет другой, введет другие правила игры. А пока этот… Что с него взять?

— Думаешь, он слабак, Каша? Он очень сильный человек. Но не наш. Он ихний.

— Чей ихний? — раздраженно спросил Пыёлдин.

— Из компании Билла-Шмилла. И он никогда от них не откажется, никогда их не подведет. Он ихний, — повторил Цернциц.

— Разберемся. — Глаза Пыёлдина сузились, нашли за окном маленькую острую точку, в которую он и уставился, словно увидел в этой точке все поджидавшее его зло. — Давай, включай свою машину… Отвечу я им на вопросы, отвечу.

— Только это… Сдержанней, Каша, ладно? А то ведь они любое твое слово так повернут, так его на уши поставят, что потом не отмоешься.

— Ладно, Ванька… Мы же договорились. Не впервой. Знаешь, сколько допросов я выдержал в своей жизни? Уж так следователи слова мои поворачивали, уж так они их наизнанку выворачивали… А ничего, выжил. Так что одним допросом больше, одним меньше… Пооткинемся.

И вот вспыхнули огоньки в глубине экрана, голубоватое пламя полыхнуло по его серой поверхности, и замелькали, замелькали столицы северных и южных, западных и восточных стран, появились холеные, сексуально выверенные физиономии дикторов и дикторш. Половая привлекательность их улыбок и ужимок проверялась, устанавливалась на государственном уровне, чтобы как можно больше людей, молодых и старых, умных и дурных, поверили их словам, их выводам и доводам.