Старый слуга Элиэзер Запрягает гнедого коня.

Идет Авром. У него на руках «Сын старости» сидит.

Звезда голубая, чистая Над старой крышей блести.

«Трогай, Элиэзер!» Защелкал кнут.

Впереди серебрится шлях.

(Без этих печально-прекрасных дорог Танах, я скажу, не Танах.)

Ветлы придорожные Назад побежали гурьбой Смотреть, не плачет ли Сора Над колыбелью пустой53.

Единственно возможный реальный пейзаж, по Мангеру, это пейзаж поэтический. Демерунг, за­имствованное из немецкого языка слово, которое Ницше, Вагнер и экспрессионисты использовали для сотворения Апокалипсиса, обозначает идеаль­ное состояние перехода, предпочтительно перехо­да от тьмы к свету. Голубая утренняя звезда, кото­рая светит над домом Авраама и Сарры, добавля­ет еще один оптимистический штрих, когда смысл выражения «печально-прекрасный» сводится к «прекрасному». Но тут же мы видим ивы, бегущие назад, чтобы посмотреть, кто еще плачет. Как толь­ко путешествие началось, смерть предрешена.

«Куда мы едем, папочка?

На ярмарку в Лашков? Скажи.

А что ты купишь, папочка,

На ярмарке? Скажи».

«Тебе — трубу и барабан,

Солдатиков целый полк,

А мамочке на платье С тобой мы купим шелк».

Глаза Аврома влажнеют,

Он чувствует, как нож За пазухою жжется:

«Ну и ярмарка... Что ж...»

(с. 51-53).

Все знают колыбельную «Отец уехал на ярмар­ку», и все читали историю Авраама, ведущего на жертвоприношение Исаака. Второе добав­ляет пафоса и напряжения первому, поскольку что-то уже не так: мать всегда остается с ребен­ком дома, а здесь колыбель пустеет и невинное дитя сопровождает отца в этом роковом путеше­ствии. «Ну и ярмарка... Что ж», — бормочет отец себе под нос.

«Элиэзер, жди у мельницы!

Оттуда мы вдвоем С Ициклом доберемся До ярмарки пешком».

Элиэзер ворчит на козлах И все глядит на шлях.

(Без этих печально-прекрасных дорог Танах, я скажу, не Танах).

Теперь весы ощутимо склонились на сторону пе­чали. Печальную, но ни в коем случае не страш­ную, как в сравнении с библейским повествова­нием о жертвоприношении, так и в сравнении с «Лесным царем» Гете, знаменитой балладой об отце, который отдает единственного сына в лапы смерти. Мангеровский мидраш смягчает устро­енное Богом страшное испытание веры, а также ослабляет эротизм и сверхъестественные тона Гете. В конце современного мидраша появляет­ся не ангел, останавливающий руку палача, и не Лесной царь, вызывающий свою невинную жерт­ву, а две милосердных фигуры: Элиэзер, который о чем-то догадывается и к которому Авраам обра­щается по-украински, и поэт, который знает, что история закончится благополучно.

Элиэзера и цитирующего Библию поэта мож­но считать символами всего мангеровского ми­драша в целом. Смешение обыденного пейза­жа и библейского прошлого достигает пика в трудно передаваемой рифме: Танах (ивритский акроним, обозначающий три главных раздела Священной Книги) дважды рифмуется с узна­ваемо славянским словом, обозначающим до­рогу — шлях. Поэты, которые действуют в ре­альности чистой лирики, начинают и заканчи­вают таким явлением — демерунг. Поэты еврей­ского националистического лагеря наполняют свои стихи библейскими идиомами и описани­ем исторических событий. Идишские поэты, же­лающие придать своим стихам приземленные и просторечные характеристики, играют со сла­вянским компонентом в языке. Идеальный поэт, который сочетает в себе всех предшествующих поэтов, с двадцативосьмилетнего возраста меч­тавший о том, чтобы стать класикером, может за­ставить ивритское прошлое рифмоваться со сла­вянским настоящим и трансформировать и то и другое в лирический восход.

Разве удивительно, что лучшие и прекрасней­шие из своих библейских стихов Мангер посвя­тил Исааку, имя которого он носил? В этом он продолжил гордую вереницу таких еврейских литераторов, как Саул (Черниховский), Давид (Пинский, Фришман) и (Йохевед Бат-) Мирьям, которые писали о своих библейских тезках. Но с тех пор как Мангер, встретившись со стариной Людвигом, обнаружил, что пародист может на­следовать прошлое лучше, чем любой потомок или самопровозглашенный пророк, он смог от­крыть дверь в хранилище коллективной памя­ти, которая была и его собственной. Нет нуж­ды робко ступать по тропам библейской исто­рии: он, и его отец и мать сами были библей­ской историей. Нет нужды заново придумывать ближневосточные декорации, их роль выполнит Восточная Галиция. Нет нужды учить Писание и раввинистический мидраш, потому что язык идиш и фольклор на нем — сами по себе священ­ные тексты.

После того как в 1935 г. появился первый тонень­кий томик Хумеш-лидер, а год спустя за ним по­следовало второе издание, а также продолже­ние, Мегиле-лидер («Стихи свитка [Эстер]»), Мангер даже не подозревал, что Библия, а не бал­лада станет его постоянной — и переносной54 — родиной. Слишком много на него обрушилось. Вместе с Мойше Бродерзоном (1890-1956) он стал самым популярным автором песен на иди­ше и, возможно, первым, кто начал специально писать для идишского кино. Путем переводов румынских, испанских и цыганских баллад, а также путем исследования этих текстов он вы­ступал за братство всех людей и за возрождение фольклора, а с помощью собственных инсцени­ровок пытался вдохнуть новую жизнь в идиш- скую сцену. Его литературные очерки, в том числе блестящая похвала Шолом-Алейхему, ре­гулярно появлялись в Литерарише блетер. Он был звездой идишского писательского клуба на Тломацкой, 13. Он состоял в браке (или просто жил вместе) с польско-еврейской журналисткой Рохл Ауэрбах, которая следила за тем, чтобы его рубашки были выглажены, а в саквояже был по­рядок. После того как прекратил существова­ние его собственный журнал Гецейлте вертер, он планировал издавать новый интеллектуаль­ный журнал под названием Ди свиве со следу­ющим составом редакции: Янкель Адлер (пла­стические искусства), Ицик Мангер (поэзия), Й.-М. Нейман (критика), Эфраим Кагановский и Ицхок Башевис (проза). Мангер также включил в сферу своей деятельности прозу, издав Ноэнте гешталтн (1938), галерею портретов деятелей идишской литературы, отличающуюся глубин­ным проникновением в характеры, а также фан­тастическое произведение «Удивительное жиз­неописание Шмуэля-Абы Аберво», или «Жизнь в раю» (I939)55-

Будучи связанным с Еврейской рабочей пар­тией Бунд, крупнейшей еврейской политиче­ской силой в Польше, Мангер был вполне солида­рен с ее левоцентристской политикой. Это тоже поддерживало его репутацию. Мангеровская Мегила была пролетарским мидрашем пурим- ской истории, и ее невоспетый герой, ученик портного Фастригоса, пытавшийся убить царя Артаксеркса, потерпел неудачу и был казнен56.

Экуменизм Мангера (выразившийся в ранних балладах об Иисусе, библейских стихах, восхва­ляющих Агарь и впоследствии Руфь) вполне соот­ветствовали бундовской социальной программе социалистического Интернационала. И если не обращать внимания на то, как Мангер в действи­тельности относился к женщинам, исповедывае- мый им протофеминизм ставил его намного впе­реди своего времени.

Но прежде всего Мангер были идишистом. Его галерея портретов деятелей идишской литерату­ры помещает каждого из героев в тщательно про­писанное окружение (Вормс, Берлин, Замостье, Одесса, Дубно, Вильна, Броды, Лодзь, Пшемысль, Киев, Меджибож, Нью-Йорк, Хелм), где в каждом случае присутствует некий драматический эпи­зод, в котором герой представлен в старости или в момент