внутреннего диалога, и всех их объеди­няет любовь к родному языку. Идишская культу­ра, по Мангеру, — детище Гаскалы, эмансипации от иврита и (что довольно интересно) от хасидиз­ма. Поскольку маскилим были прогрессивны по определению, не было необходимости припле­тать классовую борьбу (как это делали советские ревизионисты). Единственный рабочий поэт, ко­торого изобразил Мангер (Йосеф Бовшовер), был душевнобольным. Самая пространная гла­ва была посвящена Велвлу Збаржеру, которого Мангер изобразил как чисто лирического поэта. Автор посвятил свою книгу учителям и ученикам системы светских школ на идише, существовав­шей в Польше57.

Но как видно даже из заглавий его поэтиче­ских сборников, поэту все тяжелее становилось быть во главе своего царства перед лицом исто­рических событий: «Звезды на крыше» (1929)? «Фонарь на ветру» (1933), «Сумерки в зерка­ле» (1937) и «Облака над крышей» (1942). «Байм ранд фунем опгрунт верт дос гелехтер нох фар- шайтер (На краю пропасти даже смех становит­ся отчаянным)», — писал он в предисловии к «Жизни в раю». Поэтому рай теперь был поделен на три части — турецкую, еврейскую и христи­анскую — и требовался паспорт, чтобы попасть из одной в другую. Там, в раю, у фотографа реб Зейделя нет зрителей на последний пуримшпилъ о Ное в ковчеге, где среди прочих интриг при­сутствует делегация свиней, которые вскидыва­ют руки в гитлеровском приветствии, маршируя по сцене с песней:

<Хайль, реб Hoax, хайль!>

Реб Hoax, увы и ах!

Хрю-хрю, нам грозит крах!

Скажите Ноихе своей,

Что грешно так мучить свиней!

Хрю-хрю, трефные мы, это верно,

Но морить нас голодом скверно!

При том что пуримская пародия была очевид­ным средством политической сатиры, брава­да Зейделя только прикрывала горькую реаль­ность: даже в раю евреи живут лишь по милости гоев. Когда два еврейских ангела, Шмуэль-Аба и его закадычный друг Пишерл, входят в хри­стианский рай в попытке спасти и вернуть до­мой сбежавшего быка Шор га-Бора, их встреча­ет ангел Димитрий, популярный на Украине ангел-ненавистник евреев, и только потом дер гейликер Петрос, добрый святой Петр, который говорит по-русски, берет их под свое покрови­тельство. К счастью, фольклор и любовь — такие же великие противовесы в раю, как и на земле. Шмуэль-Аба и Пишерл путают святого Николая с Ильей-пророком, а Пишерл теряет голову от любви к Анеле, ангелице с золотыми косами и голубыми глазами. (Пишерл все-таки не женит­ся на ангелице-шп/ссе; он возвращается в еврей­ский рай, когда их задача выполнена.) Так что рай полон тех же загадок, которые присутство­вали в более ранних стихах Мангера — безот­ветной любви, смерти, желания, меланхолии. Со времен Шолом-Алейхема народный репертуар и славянский пейзаж не использовался так эффек­тивно для проведения идей равенства и гума­низма58.

Со времен Шолом-Алейхема живой рассказ­чик не придумывал истории, в которой жизнь была бы представлена столь своеобразно. Рай, как Касриловка, дал писателю второй шанс: про­жить идеальное детство, родиться с даром рас­сказчика, и никогда не покидать безопасного дома. Герой Мангера, единственный, сохранил в точности воспоминания о жизни в раю, мог ублажить местечковых стариков на земле почти как младенец Иисус волхвов в Вифлееме. Вернув им утраченную коллективную память о рае, падший ангел Шмуэль-Аба Аберво возвращает ее и себе, о чем свидетельствует его странная фамилия: Абер-во — черновицкие евреи, встав­ляя в речь это словечко, показывали, что они на­стоящие немцы, а не какие-нибудь галицийские ост-юден. «Ни в жизнь!» «Что ты говоришь!» — так можно примерно передать это разговор­ное выражение. Но на сей раз Мангер нацелил шутку на себя самого. «Абер-во, Мангер, — как бы говорит он, — раз уж ты принялся выдумы­вать прошлое, ты должен еще и превратить его в миф». Для полноты картины художник Мендл Рейф, близкий друг автора, использовал Ицика и Ноте Мангеров в качестве моделей для «двух влюбленных ангелов», за которыми Шмуэль-Аба и Пишерл следили, гуляя однажды вечером по улицам рая59.

А потом наступила война. В последовавших ис­пытаниях и бурях — Мангер оказался без дей­ствительного паспорта в Париже, добрался до Марселя, бежал в Тунис, оттуда попал в ливер­пульский госпиталь и, наконец, нашел убежи­ще в Лондоне вместе с Маргарет Уотерхаус — он видел, как все мечты об идишском ренессансе уничтожаются вместе с его читателями. «Куда теперь? Что дальше?» — поет еврей, который увидел полумесяц в кукурузном поле (написано в Лондоне в 1941 г.). «Я стал скитальцем по про­странству и времени, неугомонностью между Богом и человеком, печальной и безудержной мелодией, раздающейся с рога луны»60. Мангер горячо возненавидел немцев, чьей культурой он когда-то так восхищался, и идишскую литератур­ную элиту, которая так недостойно обращалась со своими великими поэтами. Самый страшный удар обрушился на него в марте 1944 г., когда при­шло известие о смерти его любимого брата Ноте. Эта новость до такой степени лишила Мангера душевного равновесия, что он написал открытое письмо Я.-И. Сегалу и Мелеху Равичу, в котором отрекся не только от идишской литературы, но даже и от языка идиш61.

Ноте стал мертвой музой Мангера. Поскольку гротескная реальность, как он объяснил Мелеху Равичу в минуту просветления, сделала ненуж­ным написание баллад, Мангер обратился к соне­ту и написал восхитительный цикл сонетов в па­мять о своем брате. Он также вернулся к Библии, на сей раз к книгам Руфи и Иова, а также к исто­рии Каина и Авеля.

«Авель, брат, просыпайся — пора!

Что-то нынче красивый ты...

Может, это удар топора —

В нем причина такой красоты?»

«Где ж была она раньше — в самом топоре?

Или где-то в тебе жила?

Ну, скажи мне, скажи скорей —

Покуда ночь не пришла».

«Ученик портного Ноте Мангер, изучающий Библию», добавил еще пятнадцать хумеш-лидер, основанных на двух первых книгах Царств. Так Библия стала для Мангера книгой памяти, веч­ного изгнания и искупления. Она превратилась в толстый том, который люди спасают из огня — чтобы помочь потерявшему надежду автору пре­одолеть этот страшный раскол62.

Его стихи перенесли потрясение гораздо лучше, чем психика. В стихах нет ни следа той болезни, от которой страдал сам Мангер, нет также следа войны или послевоенного периода, когда Мангер находился в самом ужасном и нар- циссическом состоянии духа. И еще, если Рохл

Ауэрбах, которая чудесным образом выжила в Варшавском гетто и спасла из пламени войны бу­маги Мангера вместе с некоторыми другими со­кровищами лишь для того, чтобы наткнуться на вспышку мангеровского гнева, когда они воссо­единились в Лондоне, если Рохл Ауэрбах смогла сохранить молчание по поводу всего, что произо­шло между ними, то имеем ли мы право судить Мангера? Он достоин намного большего, чем те агиографы, которые