(i) Мое имя: Ицхок Зингер. Моего отца звали рабби Пинхес-Менахем. (2) Родился в местечке Леончин на бе­регу Вислы, где мой отец был раввином. Родился в 1904 г. (3) Мою мать звали Бат-Шева, она была дочерью раввина Билгорая, недалеко от Люблина. (4) Религиозное образо­вание: короткое время учился в варшавской раввинской семинарии Тахкемони. (5) В трехлетием возрасте перее­хал в Варшаву.

С этого момента биографии И. Башевиса (псев­доним Ицхока Зингера), полноправного чле­на польско-еврейской литературной элиты, и И. Башевиса Зингера, волшебника с Западной 86-й улицы, расходятся настолько, что было бы слишком сложно как-то их сопоставить.

Поэтому начнем с идишского писателя. Его жизнь обошли серьезные невзгоды с тех пор, как он узнал все необходимое об искусстве в суде своего отца и на кухне своей матери на Крохмальной улице, а также то, что вдохновило его стать хроникером польского еврейства — увиденные собственными глазами картины быта безгрешного местечка Билгорай, в кото­ром он прожил с тринадцати до девятнадцати лет. Третий из четырех детей, населявших вар­шавскую квартиру, юный Исаак был просто об­речен стать писателем.

Я был еще маленьким мальчиком, так что мне позволя­лось выглядеть как женщине. Я наблюдал в этой комна­те [где вершился суд] все возможные виды махинаций, и голова моя была полна мыслей и фантазий. Мне пришло в голову, что, возможно, жених и невеста вообще были не люди, а демоны... Может быть, молодой человек — колдун с Мадагаскара и он наложил на нее чары? В книжках, ко­торые я читал, я встречал несколько таких историй. Я уже тогда чувствовал, что мир полон чудес5.

Он, несомненно, был обречен стать таким писа­телем, который превращает фантазию в реаль­ность, раскрывая метафизику человеческой люб­ви и страсти. Когда его разум пресыщался чудес­ными событиями, происходящими в квартире, юный Исаак всегда мог прийти в себя на балконе, где наблюдал общий план всего сущего, на что не отваживался никто, кроме него6.

Все, что он читал, укрепляло его убежде­ния: рассказы на идише, Талмуд (особенно рас­сказ о мужчине и блуднице), каббала, даже «Преступление и наказание» Достоевского. В дарвиновской борьбе за выживание, раздираю­щей общинный хедер, в который его отправили, мечтательный Исаак в итоге победил «Сильных», рассказывая им истории из «литературы». К сча­стью, формальное образование в хедере почти не отнимало у него времени, зато он получил весьма глубокое неформальное образование дома. «Хотя я за свою жизнь прочитал множество философ­ских трудов, — рассказывает он нам в авторском замечании, — ни в одном из них я не нашел более убедительных аргументов, чем те, что приводи­лись у нас на кухне. Дома я также впервые услы­шал о некоторых странностях человеческой пси­хики»7. Но Исаак часто остается в мучительном одиночестве, столкнувшись с вопросами о Боге, творении, рае и аде, поскольку его старший брат Исраэль-Йегошуа занят рисованием реалистиче­ских пейзажей и чтением Коперника, Ньютона и Дарвина.

Дом, в который ты возвращаешься, — пример одиночества и непримиримых противоречий. Отец сидит весь день у себя в комнате; он терпеть не может, когда его отвлекают от изучения Торы. Мать находится там, где ей и пристало быть — на кухне, потому что «в те годы считалось вполне нормальным, что женщина рожает и воспитыва­ет детей, готовит, ведет хозяйство да еще зараба­тывает на жизнь» (Y141, Е 44, R 43). Если спорщи­ки врывались к ней на кухню или в соседней ком­нате происходило что-то из ряда вон выходящее, ее парик растрепывался и неизбежно начинался конфликт между ее «холодной логикой» и непре­клонной верой отца («Почему гуси кричали?»). А как могло быть иначе, если сама Крохмальная улица была образцом контрастов: еврейские про­ститутки с золотыми сердцами («Свадьба»), обра­зованные издатели, которые занимаются контра­бандой («Друг моего отца»), дельцы, до такой сте­пени порочные, что им ничего не стоит подделать подпись раввина («Они подделали вексель моего отца»), вульгарность и изысканность в одном и том же человеке («Подарок на Пурим»). Есть еще несколько скрытых праведников, таких, как реб Хаим Горшковер, который больше всего на свете любит читать псалмы и вспоминать о Горшкове, реб Ошер-молочник, «вся жизнь которого была сплошным “да”», и безымянная прачка-полька, которая не могла умереть, не вернув Зингерам выстиранное белье.

С Крохмальной улицы, которая была самой лучшей школой для подающего надежды писа­теля, мать увозит тринадцатилетнего Зингера в райский уголок Польши. Оставив суровую и го­лодную Варшаву, оккупированную немцами, и переселившись в дом предков, находившийся в австрийской зоне, Зингер непреднамеренно от­клонился от траектории других идишских пи­сателей. Никто из них не возвращался в штетл иначе чем со статистической или этнографиче­ской целью. Но Билгорай был родным домом его дядьев, теток и хорошеньких кузин, заповедни­ком исчезающего еврейства и старой, неиска­женной польско-идишской речи. «В этом мире, мире старого еврейства, я отыскал истинные духовные сокровища, — ностальгически писал Зингер, — и получил редкую возможность уви­деть прошлое моего народа в реальном обли­чье. Время как будто отступило вспять. Я жил в иудейской истории» (Е 290, R 263). Своим идиш- ским читателям он поясняет: «Все во мне гово­рило: это обязательно нужно будет когда-нибудь описать» (Y 340).

Кроме того, Билгорай стал местом, где Зингер обзавелся новыми друзьями и вкусил от древа светского знания. Еще в Варшаве мальчик-сирота Борух-Довид обучил его тайнам каббалы и пре­мудростям жизни («Реб Йекл Сафир»). Здесь, в местечке, молодые люди открыто читают запре­щенные книги, пишут и говорят на иврите. Сын раввина, Исаак может читать такие книги только на чердаке, и именно там он подпадает под чары Спинозы.

Поскольку книга «Папин домашний суд» была для Зингера первым «экспериментом по соединению воспоминаний и вымысла» и она написана от лица второго его литературного двойника, Ицхока Варшавского, официального стенографа, изредка также выступавшего в роли литературного критика в газете «Джуиш дейли форвард» (третьим его двойником был бульвар­ный журналист Д. Сегаль), в ней раскрываются сильные и слабые стороны его литературного таланта. Там, где сюжет слишком слаб, чтобы заполнить очередной еженедельный выпуск,

Варшавский полагается на выдумку, на таин­ственный стук в дверь, на череду риторических вопросов, на неестественные случайности, на вставной эпизод с балконом, где философству­ет развитой не по годам рассказчик. Но этот эксперимент одновременно дает возможность ввести множество голосов и перспектив, кото­рые и составляют общую речь: во-первых, это сами спорщики, которые не соглашаются друг с другом ни по одному вопросу; во-вторых, это Пинхес-Менахем и Батшева Зингеры, которые ссорятся друг с другом по ходу повествования. Наконец, это сам рассказчик, который находит­ся одновременно внутри и снаружи своей исто­рии. Варшавский пишет небрежно, перескаки­вая от своей житейской перспективы к