Существовала и другая сторона дела. Кутузов наверняка полагал свою армию разгромленной совершенно. В общем-то некоторые командиры были в этом с ним солидарны – Барклай еще в разгар Бородина считал сражение полностью проигранным. По пути к Москве Кутузов то и дело пытается понять, сколько у него есть войска. 29 августа от имени начальника Главного штаба Ермолов пишет командованию 1-й Западной армии «Не взирая на неоднократно отданные приказания о доставлении сведений о потере в сражении 26-го августа и по сие время от некоторых корпусов оных не имеется». 31 августа Ермолов снова пишет о том же, и только 1 сентября, в день военного совета, 1-я армия посчитала своих живых – в строю было около 45 тысяч человек. Потери 2-й армии были посчитаны и вовсе уже после оставления Москвы – просто в ней в общем-то некого было считать: 8-й пехотный корпус, например, из почти 15 тысяч человек на 6 сентября имел в строю 5824 унтера и рядовых. (Цифры приводятся по книге «Бородино. Документальная хроника», М., РОССПЭН, 2004).

Получается, что на пути к Москве у Кутузова было в лучшем случае 60 тысяч человек – измученных страшной битвой, а еще больше – обескураженных немедленным после нее отступлением. Московское ополчение Кутузов всерьез не принимал: кто? чем вооружены? да еще и сколько их? Да, по всей стране формировались новые полки – но когда еще они придут? В такой обстановке каждый обученный обстрелянный солдат становился золотым.

Ростопчин присылал письма одно другого бодрее, но Кутузов, видимо, не верил им – сам был мастак писать рапорты (в одном из вариантов донесения о Бородинском бое, например, сказано, что неприятель не только отступил, но «на следующий день генерал Платов был послан для его преследования и нагнал его арьергард в 11 верстах от деревни Бородино»). К тому же и на других направлениях успехами не пахло: Тормасов 31 июля был атакован корпусами Ренье и Шварценберга при Городечно и с потерями отошел к Луцку; Витгенштейн после двухдневных (5–6 августа) боев за Полоцк отступил за реку Дриссу. Кутузов оценивал ситуацию как отчаянную, и после Бородина даже послал приказы Чичагову и Тормасову идти с армиями к Москве. Но те, получив депешу в середине сентября и понимая, что на дорогу потребуется еще полтора месяца, решили приказами пренебречь и остались на месте – тем более, кто-то ведь должен был удерживать корпуса Ренье и Шварценберга.

К тому же, как все тогда, Кутузов переоценивал противника. Он считал, что у Наполеона есть за душой какой-нибудь фокус (за Наполеона уже давно, как за студента, «работала зачетка»), не предполагая, что тот после Бородина сам был в отчаянии. В июне 1912 года журнал «Русский инвалид» опубликовал текст приказа, написанного Наполеоном вечером после Бородинской битвы: «Французы! Вы разбиты! Вы позволили покрыть себя бесчестьем и позором! Только одною кровью русской вы сможете смыть это пятно! Через два дня я вновь дам сражение, еще более кровопролитное, нежели вчера; пусть погибнут в нем трусы, я хочу командовать только храбрыми! Наполеон. Битва под Москвой. 1812».

Обнародован приказ не был – ночью русские ушли. (Оригинал будто бы был среди бумаг Бертье, захваченных казаками при Березине. Список с него хранился в архиве генерал-адъютанта Драгомирова, вдова которого и предоставила его для публикации). 30 августа французы остановились, и Кутузов решил, что этим неприятель «дает время силам, направленным на правый наш фланг, обойти его». Однако на деле Наполеон хотел выяснить, не обходят ли его русские – словом, неизвестно, кто кого боялся больше. Настроение императора понятно: больше двух месяцев гнаться за русскими, схлестнуться с ними и – снова не получить ничего, кроме груды своих и чужих мертвецов. В этом случае один только вид Москвы, приготовившейся к обороне, мог довести императора как минимум до припадка.

С другой стороны, осада Москвы, которая вряд ли была бы удачна для французов, заставила бы Наполеона начать отступление самое позднее в середине-конце сентября, а не на вторую неделю октября, под самые холода. Возьмись русские оборонять Москву, шансы Великой Армии уцелеть, как ни парадоксально, были бы куда выше. Вряд ли Кутузов обдумал это – видимо, кто-то и в самом деле руководил им.

Утром 1 сентября Ростопчин отправился к Кутузову. Цель этой поездки в своей афишке он определяет невнятно, и даже в воспоминаниях, составленных спустя долгое время, не вносит особой определенности: «для меня было важно знать, что хочет делать этот человек».

Возможно, Ростопчин где-то в глубине души хотел увериться, что Кутузов знает волшебное слово. Может, хотел решить: молиться ли на Кутузова или плюнуть наконец ему в лицо?

Именно Ростопчин 5 августа написал Александру Первому письмо со словами «Армия и Москва доведены до отчаяния слабостью и бездействием военного министра, которым управляет Вольцоген. В главной квартире спят до 10 часов утра; Багратион почтительно держит себя в стороне, с виду повинуется и по-видимому ждет какого-нибудь плохого дела, чтобы предъявить себя командующим обеими армиями. Москва желает, Государь, чтобы командовал Кутузов и двинул Ваши войска, иначе, Государь, не будет единства в действиях, тогда как Наполеон сосредоточивает все в своей голове». Государь внял просьбе – и вот что вышло: французы под Москвой! (Опала, в которую попал Ростопчин в 1814 году, отчасти могла быть вызвана соображением императора «Вот кого ты мне насоветовал»)…

Они встретились на Поклонной горе. Кутузов грелся у костра. Увидев Ростопчина, он отвел его в сторону и они говорили около получаса. «Беседа оказалась весьма любопытная в отношении низости, нерешительности и трусливости начальника наших армий», – записал Ростопчин о том, кто еще три недели назад был его протеже. Кутузов сказал графу, что вот на этом месте дано будет французам сражение. Ростопчин начал указывать на слабые места позиции и на то, что противник может ворваться в Москву на плечах русской армии. Кутузов стал просить Ростопчина прислать для армии архиерея с чудотворными иконами, а лично ему – вина, ссылаясь на то, что битва будет еще не завтра. После Кутузова Ростопчин разговаривал с Дохтуровым, с Барклаем, с Беннигсеном, со своим 17-летним сыном, который был контужен в Бородинском бою. «Солдаты глядели угрюмо, офицеры – уныло; бестолковщина была повсюду», – записал Ростопчин. Вернувшись в Москву он вечером, после восьми, получил от Кутузова письмо, в котором содержалось решение военного совета об отступлении.

Армия пошла через Москву в два часа пополуночи. Картина была апокалиптическая: во всех московских храмах отворили двери, и священники в полном облачении со Святыми Дарами благословляли шедшее мимо войско. Для многих все было как во сне: ум отказывался верить в то, что видели глаза. Офицер лейб-гвардии Семеновского полка Александр Чичерин записал в дневнике: «Когда мы шли через город, казалось, что я попал в другой мир. Все вокруг было призрачным. Мне хотелось верить, что всё, что я вижу, – уныние, боязнь, растерянность жителей – только снится мне, что меня окружают только видения».

Так же и гражданские пытались не верить своим глазам: может, это маневр? Может, войска просто готовятся к новой битве?

До последнего момента гражданское население питалось слухами один причудливее другого. Николай Муравьев, будущий покоритель крепости Карс, а в 1812 году – 18-летний прапорщик-квартирмейстер, слышал от одного знакомого, что «английское войско идет на выручку Москвы и что он даже сам видел английскую конницу». Когда сам Муравьев попал в Москву, вместо английской конницы он увидел, что «город наполнялся вооруженными пьяными крестьянами и дворовыми людьми, которые более помышляя о грабеже, чем о защите столицы, стали разбивать кабаки и зажигать дома». Муравьев откликнулся на призыв о защите одного купца, чью лавку грабили солдаты, разогнав их: «Потом я сожалел, что помешал солдатам попользоваться товаром, который достался же французам».