Эта дерзкая, почти безумная мысль привела меня к дверям филиала «Октябрьской» на углу Лиговки и Невского.

Я знал, что лестница и жилые этажи филиала охраняются не очень строго. Сидит дед и спрашивает карточки-пропуска. Но можно проскочить и так, если вахтер замешкается. Я знал, какие просторные подсобки и чуланы в этом филиале, спрятаться, затаиться, переночевать в них вполне возможно.

Для пущей надежности я снял ватник и колпак, завернул их в лист упаковочной бумаги, валявшийся под стеклом в камере хранения. А потом рысцой в одном свитере перебежал улицу, влетел в подъезд и, бросив деду «на поезд опаздываю!» – кинулся по лестнице. Затем не спеша прошел мимо дежурной на пульте, которая хоть и проводила меня внимательным взглядом, все же не окликнула: раз раздетый – значит, свой.

Представляю, как взвилась бы она, если бы в ее коридор ввалился тип в ватнике. Но мимо нее прошел не визитер, не чужак с улицы, а постоялец, хоть и в сапогах, но в свитере да еще со свертком. Другое дело, что несет он в свертке: может, спер чего, но ведь не выносит, а вносит… Впрочем, меня недолго занимали психологические нюансы гостиничного дежурства. Надо было срочно определяться насчет тайного убежища. Заглянул за неприметную служебную дверь – оказалось хранилище ведер и швабр. Тут не примостишься. За другой – приоткрытой – горничные пили чай. Подергал дверь в душевую – заперта. Хорошо еще, что коридор не прямой, а ломаный и меня не видно с пульта…

Но дежурные питерских гостиниц – самые бдительные стражи в мире. Им вполне можно доверить самое дорогое, что у нас есть, пост № 1 у врат Мавзолея или витрины Алмазного фонда. Конечно, эта химблондинка почуяла неладное и вышла на досмотр вверенной территории. Она шла мне навстречу из глубины коридора. Столь неотвратимо и беспощадно может надвигаться только паровоз в тоннеле, когда обреченной жертве уже не метнуться ни вправо, ни влево, тем более не убежать… Я толкнулся в дверь номера, из которого неслись веселые крики хмельного гульбища. Я вошел в высоченную комнату, обставленную по периметру пятью или шестью кроватями, а вокруг стола, продленного какими-то коробками, пировали кавказские люди. Им надо было что-то сказать, чтобы выиграть хотя бы пару минут, когда дежурный паровоз промчит туда и обратно. И я сказал:

– Ребята, нельзя ли потише? Там за стеной все слышно. Люди маются, не уснуть…

В ответ я готов был услышать все, что угодно… Одно дело, когда о тишине просит женщина, другое, когда подвыпившую компанию пытается урезонить мужик в солдатских сапогах и заштопанном свитере. И я услышал:

– Дорогой, зачем шумишь? Иды суда – гостем будышь… – черносеребробородый тамада в сванетке (это и в самом деле были сваны, эк, занесло их с высоких гор!) поднялся мне навстречу с протянутым стаканом. Я не стал выпендриваться, ибо слышал, спиной чуял шаги крашеного командора. Едва я взял стакан, как дверь распахнулась, и на пороге выросла величественная фигура.

– Чтоб никаких песен и плясок! – предупредила жрица гостиничного добропорядка. – А будете в потолок стрелять – омоновцев вызову. И чтобы гости, – зырк в мою сторону, – после одиннадцати не засиживались.

Тамада заверил, что плясок со стрельбой не будет, все очень устали и хотят тихо и мирно поужинать…

– Я предупредила! – предупредила дежурная и медленно закрыла за собой дверь.

Веселье продолжилось. Никто не спрашивал, кто я и откуда. Одно слово – сосед. Даром что липовый. На столе благоухали овечий сыр, пучки киндзы, свежий лаваш… Но прежде чем протянуть руку ко всем этим яствам, пришлось уважить хозяев и опрокинуть треть стакана коньяка. Терпкий дубовый хмель жарко ударил в голову. Натощак же, и какой тощак… Зато теперь я мог по праву положить на кусок лаваша ломоть сыра, прикрыв его стебельком киндзы…

Я так и не понял, что именно праздновали сваны: то ли чей-то день рождения, то ли свой скорый отъезд на родину… Поглощая кусок за куском дивный сыр с лавашом, поднимая вместе со всеми свой стакан, я думал, что не все еще в мире так плохо, раз кавказское гостеприимство не иссякло даже здесь – так далеко от гор, в Питере, где без разбору не любят «черных», не отличая чеченцев от абхазцев, абхазцев от грузин, грузин от сванов… Но я-то помню, как курсантом с двумя однокашниками мы прошли пешком всю Сванетию до самой Местии, предъявляя всем и всюду какую-то волшебную записку на сванском языке. Всякий, кто читал ее, открывал нам дверь, накрывал стол и устраивал на ночлег. Эту записку написал нам сван-землекоп, с которым мы вместе долбили траншею под Терсколом. Только в самолете, уносившем нас в Зугдиди, сосед-пассажир перевел нам шесть волшебных слов, начертанных карандашом на клочке бумаги: «Автандил, прими ребят. У них нет денег».

…Ровно в полночь, как и подобает нечистой силе, в номер вплыла дежурная:

– А ну-ка, которые гости, кончилось ваше время!

Как ни отстаивали меня мои сотрапезники, пришлось подчиниться «правилам внутреннего распорядка», составленным во времена Лаврентия Берии и с тех пор, почти без изменений, перекочевавших в наши времена. Я не стал обострять отношения еще и потому, что мне не хотелось раскрыть перед своими новыми друзьями свое фальшивое соседство. Прихватив сверток, я выбрался в коридор и только на лестнице облачился в предосудительную телогрейку и бомжевский колпак, усладу холодных ночевок.

Однако я был пьян. Пьян благородно – коньячно. Сказалось сразу все – и наслоившаяся бессонница, и трехдневный, едва приморенный голод… До смерти хотелось прилечь – где угодно, хоть на тротуаре. Я готов был привалиться в любом вокзальном углу, и каким-то недреманным очажком сознания понимая, чем грозит такой ночлег мне, безденежному и беспаспортному, я побрел туда, куда ни за что бы не отправился на трезвую голову – в пустующие дома на Знаменской, предназначенные то ли на слом, то ли приготовленные для капремонта. Это были трупы домов. Окна их были заколочены – так завязывают глаза приговоренным к расстрелу.

* * *

Должно быть, только на автопилоте добрел я до ближайшего отселенного дома. Но человеческий автопилот во сто раз искуснее самолетного, ибо ни один летательный аппарат не смог бы пролететь по столь головоломной траектории, по которой мое тело в тумане коньячных паров пронеслось, протиснулось, пролезло в щель заколоченной подворотни, и оттуда в сорванную дверь квартиры-боковушки, пробалансировало по балкам вскрытого пола и приземлилось наконец на паркетном островке в углу бывшей комнаты на груде старых содранных обоев. В ней я обнаружил себя, очнувшись по утру – и должно быть, очень раннему – от холода, и невыносимого режущего голода. Я смог понять его причину, припомнив, что нынешней ночью мне все же пришлось расстаться с моим роскошным ужином где-то в подворотне забитого дома. Оставалось радоваться лишь тому, что ночью не подморозило и коньячный жар в крови не дал мне замерзнуть. То-то был бы сюжетик для «600 секунд»!

Есть хотелось до безобразия остро. И когда под балку сорванного пола прошмыгнула большая темная крыса, раньше всех эмоций сработал охотничий инстинкт: поймать и съесть. Съесть, как ни омерзительно это звучит для непосвященного уха. Но ведь ел же их сам адмирал Нельсон в пору своей мичманской юности, когда молодые офицеры, пополняя скудный корабельный рацион, отстреливали в трюмах крыс и готовили из них жаркое под чарку рома. И даже, когда Нельсон стал прославленным флотоводцем, на пирушках с друзьями молодости, если верить легенде, они готовили себе жаркое из «длиннохвостых кроликов».