Ересиарх, боль у которого малость утихла, мрачно стоял, поглядывая то на одну избу, то на другую, и размышлял. Все-таки маловат оказался нынче его корабль, не такую силу обрести он мыслил первоначально. Ну что, ну двадцать два дома фасадом, за ними позади, знал он, еще домов десять есть, да в лесу три скита в елках схоронено, при пусковой установке дом для обслуги, радельная с его личными покоями, ну, с полсотни доглядающих, — а всего-то и две-три сотни-то в корабле еле наберется таких, кто духом крепок. Даже вот за мощами первомученицы Музы Арясинской послать некого: а ведь как служила, как служила… Бывало, отобьешь ей телеграмму: поди, ёптнть, туда, сама знаешь, куда, да отстегай себя вениками березовыми за то, сама придумай, за что — и ни разу не случилось отказу: к вечеру тем же кодом отвечает, мол, сидеть не могу, все гузно до того науку восприняло, что того гляди — подберезовики под ним собирать можно будет. И вот такую женщину! Такую женщину!.. По приказу лютого Кавеля Журавлева привязали спиной к гаубице, рот заткнули, да и выпалили ей в спину. То ли, говорят, с превысокой скалы над Волгой скинули, а потом лавину на нее спустили. То ли в пучине морской где-то возле Мологи с жерновом на шее живую погребли. То ли еще что, а вернее всего — и то, и другое, и третье, потому как лют журавлиный наставник-зверь, и не хочет Начала Света. Но ужо! Ужо!

Регулярного получения информации со всего мира — куда там! — Кавель «Истинный» Адамович Глинский, врагами прозванный «Ересиарх» организовать так и не сумел. Даже и со всей России. Озаботившись первоначально наведением жестокой и страшной дисциплины в своем корабле, вооружившись тысячью ступеней различных наказаний за различные провинности и прочей малопривлекательной для простого радельщика антуражностью, Глинский из четырех любых завербованных очень быстро терял троих, и лишь немногие из них становились просто беглецами: кто не выдерживал каторжных трудов и побежек по всей Руси, кто погибал в стычках с окаянными супостатами, кто умирал во время ритуальной порки, кто просто налагал на себя руки. Даже среди самых приближенных к ересиарху людей, среди пыточников, имелся процент самоубийств. Но вот ежели двое матерых пыточников сели перекинуться в картишки под морошковый самогон, а потом друг другу черепа раскроили недопитыми бутылками — это как, самоубийство? Кавель приказал считать, что да. Только ему не хватало, чтобы из-за этой пары алкашей сложился в корабле новый толк: такой толк, словно рой из улья, очень быстро покинул бы родной улей, то есть корабль самого Кавеля. А корабль и так был невелик. Хотя, конечно, и силен, и страшен зело.

Кавель Истинный совершенно не терпел добровольных пожертвований, хотя в деньгах нуждался отчаянно и непрерывно. Решением проблемы, конечно, были бы заложники и выкуп за них, очень могли помочь «эксы» — гробануть бы, например, пароход с деньгами, или хоть поезд, самолет тоже ничего, да хоть оленя, лишь бы за ним инкассатор ехал — глядишь, не случилось бы такого сраму, как с Логгином Ивановичем, когда ему денег в Москве на свежего Кавеля не хватило.

Казалось бы, неплохая страна Россия, особо когда она империя, — а вот поди ж ты, почему в ней всегда денег не хватает? Хоть уборщице в женском вытрезвителе, хоть самому императору, хоть Истинному вот даже Кавелю. Хоть прислуге космодрома Плесецк. Им-то отчего? Казалось бы — богатейшие места, бери все, что хочешь, полной жменей: рожь, горох, ячмень, картошку, овощь всякую, пшеницу, говядину, курятину, крольчатину, даже, подумать только, свинину! А уж на космодроме-то — хоть материнских плат для пентиумов, хоть аппаратов космических матерных… то есть многоступенчатых? Нет же! Пошлешь к ним своего человека с простенькой толстопятовской стрелялкой, легонько ее так ко лбу прислужника приставишь — и нет, чтоб все на нужды Начала Света с благодарствием с него получить — нет, отдадут, конечно, но непременно еще и на бедность пожалуются. А еще потом прислужников этих и закапывай, а земля местами — почти чистая мерзлота, трудов-то сколько лишних! Нет, как придет Начало Света — твердо верил Истинный Кавель — так денег станет вдоволь, по потребностям. Хотя бы лично для него.

Кавель, бережливо баюкая больную руку, коленом открыл дверь в радельную. Шестым, седьмым и восьмым чувством ощущал он: если дело с Началом Света опять до Нового года не сладится, снова ему драпать по всей Руси Великой (Малой, Белой, Красной и еще Кавель знает какой). А ведь день-то нынче какой, время, чай, поджимает, то ли завтра у императора, то ли послезавтра свадьба с прибамбасами в годовщину, значит, коронации — неплохой вроде бы царь нынче, вот бы и ему свет Истинного Кавеля вовремя узреть, в десные, в правые уйти — он бы, глядишь, и спасся на лоне Кавелевом. А так — что так? Так и сгинет среди ошуйных левшей, среди неправедных. Значит, и монархию нынешнюю придется после Начала Света тоже отменить, другую учреждать, самому, наверное, короноваться императором… А что еще делать прикажете?

Ересиарх громко, на всю радельную, матернулся: опять задел больной рукой за косяк в темноте. Плошки с тюленьим жиром под его собственным портретом в красном углу чадили, почти не давая света. Электрогенератор же до приезда из Плесецка пыточников-электронщиков был намертво вырублен из экономии, да и безопасности ради: свой собственный нрав Кавель Глинский знал, понимал, что в припадке боли и ярости может сам же начать рвать провода. Так вот, не хватало еще, чтоб они под током оказались. Тогда прости-прощай все золотые мечты, похоронят под гнилой елкой… и не вспомнят… Кавель присел на скамью и в потемках заплакал от жалости к себе самому горячими, мутными слезами.

Набить трубку Кавель Глинский Истинный с помощью одной руки был не в силах, а звать кого-то специально не хотелось. Оставалось подождать, что черт принесет кого-нибудь из верных рабов, и приказать ему. Ждать пришлось недолго: дверь радельной приотворилась, и безошибочно узнаваемый профиль горбуна Логгина Ивановича протиснулся внутрь. Повинуясь правилам, горбатый лекарь грянулся оземь.

— Ёптнть… — со стоном выдохнул Кавель, — дармоедов тыща, трубку святому не набьет никто!..

Горбун, никак не обсуждая вопроса о численности истинных и о святости Кавеля, через несколько секунд подал Кавелю вересковую трубку. Глиняные Кавель в Дебри запретил строго, давно, увы, покойные шпионы докладывали ему, что глиняную курит Кавель Журавлев, а верховного кочевника ересиарх из суеверия не хотел повторять ни в чем. Если ересиарх чего и боялся на свете, так только того, что киллер Тимофей Лабуда тоже пойдет в журавлевцы, тогда ему, Истинному, после памятного мухоярского ранения заработавшему пошлое прозвище «недострелок», предстоит переход уже в иное качество, после которого и Начало Света, глядишь, не поможет.

Ужасно, ужасно. Кавель Глинский перестал верить в свое всесилие. Его «Родониты» уходили не то в белый свет, как в копеечку, не то в черную ночь, как черту в лоб. Никто не озаботился сообщить Кавелю перед тем, как было организовано затопление несчастного «Перекопа», что лодка эта с вооружения уже списана и переведена в круизные, что откупил ее владелец московского издательства «Эсхато» Освальд Вроблевский, что следовала она из Тикси в Паульбург, бывший Кенигсберг, для снятия с нее уже не нужных никому и морально устаревших крылатых «Родонитов», а сами «Родониты», спокойствия ради, перенацелены на экспериментальную лобную чертову кость, укрепленную где-то на Камчатке среди сопок. Кто ж виноват, что это была на единственная чертова лобная кость на Руси — но Кавель об этом не знал. Он вообще от боли последнее время мало что знал, мало о чем думал. Он боялся, что пулю ему Лабуда всадил в предплечье отравленную, не простую — и выход теперь один, скорее, скорее пусть наступает Начало Света, — а не то, глядишь, вместо него наступит, скажем грубо и прямо, полный звездец.