— Привет, это я!

— Привет, Майкл! Что за грусть в голосе? Случилось что?

— Ага, тетя Маша померла в Вильнюсе. Папина старшая сестра.

— Соболезную. Молодая была?

— Нет. Семьдесят девять почти.

— Полетишь на похороны?

— Да, конечно. Слушай, я вот почему звоню… Ты говорил — у тебя в Вильнюсе друзья?

— Близкие, да.

— Мне там вроде бы придется с наследством разбираться, а я в современных юридических вопросах ни бум-бум. Мало ли, понадобится адвокат, или кто там в этих случаях нужен? Мои-то родственники, похоже, в этом понимают не больше моего. А твои друзья, наверное, смогут кого-нибудь порекомендовать.

— Понятно. Я дам тебе их контакты, сейчас найду только в книжке… А что за наследство-то?

— Откуда я знаю? Ясно, что не счет в швейцарском банке. Тем более, что у тети свои дети есть… Или правильнее сказать — были? Они же мне и сказали про завещание. Ну, я бы в любом случае приехал. К бабушке в девяносто третьем не смог — так до сих пор душа не на месте. Ладно, ты извини, мне через полчаса в аэропорт. Да, я тут распечатал твой текст — буду в самолете читать, а то все руки не доходили в последнее время.

— Хорошо. Записывай телефоны…

В качестве убежища мои спутники выбрали одиноко стоящий на прогалине амбар — бревенчатый сруб на старинном каменном фундаменте. Мотя авторитетно заявил, что лучшего нам все равно не сыскать.

— Во-первых, подобраться к строению незаметно невозможно хотя бы днем. Во-вторых, из отверстий, в которые может проникнуть человек, туг только дверь, а вентиляционные окошки под самой крышей позволяют вести наблюдение на четыре стороны. Ну, или огонь, — добавил, подумав. — Хотя надеюсь, что до этого не дойдет. Потому что если они наплюют на секретность, то выкурят нас отсюда, как лис из норы, в считанные минуты.

— А случайные посетители? — Шоно, стоя на небольшом — метра два на три — свободном пятачке, скептически оглядел доверху забитое сеном помещение. — Вроде вашего вчерашнего мальчика?

— Теоретически возможно, но маловероятно, мой дорогой друг, — ответил Мотя тоном, каким, верно, Холмс отвечал Ватсону. — Здесь хранят корм для оленей и лосей, поэтому до зимы сюда, скорее всего, никто не придет. Ну, а в противном случае возьмем его в плен и, если осада затянется, — съедим. Кстати, я не прочь употребить чего-нибудь горяченького.

Пока Марти разжигал спиртовку, Мотя втащил внутрь огромную бочку с дождевой водой. Отдышавшись, заглянул в нее и объявил:

— Сегодня наш шеф предлагает вам консомэ из головастиков и жаркое из стрекозиных крылышек! Будете?

— Пожалуй, уступлю Шоно, — отозвался Марти. — Я еще не созрел для таких деликатесов. Ограничусь консервами.

— Жаль, я думал тебя порадовать. У тебя же нынче день рождения!

— Надо же, я всегда полагал, что дата моего рождения неизвестна! Как тебе удалось ее вычислить?

— Интуиция, малыш. Я отчего-то подумал, что ты родился именно третьего сентября, и самое время вручить тебе подарок. — Мотя по локоть зарылся в рюкзак и извлек из него продолговатый сверток в красивой упаковке. — Вот! Владей! Это от нас всех.

— О! — выдавил. Марти, вытаскивая из коробочки курительную трубку, — по мне, так ничего особенного — трубка как трубка, не новая к тому же, но ему она показалась чем-то невероятно привлекательным. — О! Это же антикварный «ВВВ»!

— Ceci n'est pas une pipe![100]— гордо провозгласил Мотя. — В том смысле, что это не просто трубка, а трубка из собрания Редьярда Киплинга, которую я с боем вырвал на… Что такое? — испуганно перебил он сам себя: — Верочка, у нас тут праздник, а вы плачете?

— Извидите, что де предупредила. У бедя ужасдая аллергия да седо, — пробубнила я злобно в мокрый до нитки платок. Злилась, разумеется, на себя.

Шоно и Марти утыкали меня иголками на манер подушечки и отправились в лес, игнорировав мои отчаянные попытки их удержать, — искать какие-то травы для лечения. Мотя остался охранять и развлекать светской беседой.

— Отвернитесь, пожалуйста, — попросила я, — у бедя лицо… одикображено.

Не говорить же, что ненавижу показывать свои слезы, пусть они даже и от сенной лихорадки. Тем более, что плакала не только от нее — причин-то у меня было предостаточно. Мотя покорно повернулся ко мне спиной, сказал утешительно:

— Вы не бойтесь за них. Их голыми руками не возьмешь. Даже я с Шоно бороться бы поостерегся.

— Но он же в два раза меньше вас!

— И в два раза проворнее. К тому же у него принцип: если не можешь побороть противника, борись с его рукой, а если не можешь побороть руку — то с пальцем!

— И это работает?

— Еще как! Видели бы вы, как он бросает людей, схватив за пальцы! Я пробовал его одолеть один раз… Я, конечно, не скрипач, но пальцев все равно жалко.

— Да, Мотенька, вам бы пришлось использовать вместо скрипки виолончель, — попыталась я пошутить сквозь слезы. — А слух-то у вас вполне подходящий, я заметила. Неужели вы ни на чем не играете?

Он вытащил что-то из кармана, поднес к губам — оказалось, хроматическая губная гармоника, — тихо, но виртуозно сыграл шубертовскую «Ave Maria».

— Браво! Вы просто кладезь талантов! — восхитилась я искренне.

— Я не кладезь, я кладбище, — засмеялся он, впрочем, польщено. Потом неожиданно сыграл три ноты и спросил: — Какие?

— Ля-бемоль, соль и… ми-бемоль, — ответила я. — Зачем?

— Я просто проверил свое предположение, что все участвующие в э… скажем, мистерии, должны обладать абсолютным музыкальным слухом. И вы его сейчас подтвердили. Очевидно, все дело в способности индивидуума воспринимать звук, так сказать, синэстетически. — Беэр говорил быстро, при малейшем затруднении переходя с русского то на немецкий, то на английский.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, как вы определяете высоту той или иной ноты?

— Не знаю… Наверное, по каким-то ассоциациям, чувствую как бы цвет и теплоту.

— Вот, а я вижу цифры. Шоно же и вовсе — какие-то сложные образы.

— А Марти?

— Марти — другое дело. Он не такой, как мы. Для него нет необходимости в переводе, потому что музыкальный звук — это его родной язык. Он на нем думает. Черта с два мы бы разобрались с тем папирусом, если бы не эта его способность.

— Я так до сих пор ничего и не знаю толком про этот ваш папирус.

— Ну, это долгая и нудная история. Если вкратце, то это тот самый манускрипт, что попал в руки к Соломону, а от него достался Марко, и так далее. В середине шестнадцатого века, после Шмалькальденской войны{61} и заключения Аугсбургского перемирия между католиками и протестантами, когда наступило временное затишье, предок Марти, предвидя войну куда более страшную, попытался исправить положение, послав к народам ноцара с проповедью о мире. Как мы знаем, по причине гибели Барбары повлиять на умонастроения людей не удалось, вернее, удалось частично и не так, как ожидалось. Разразилась Тридцатилетняя война,{62} которая выкосила в Европе пять, а может, и более, миллионов человек. Но речь не о том. Известно, что упомянутые в легенде помощники Барабаса были преследуемыми анабаптистами, которых он в буквальном смысле спас от смерти. Уезжая в Англию вместе с сыном, Барабас поручил им сбережение Знания. С тех пор рукопись и легенда о ноцаре сохранялась ими и их потомками-меннонитами — в великой тайне, разумеется. Последним из них был известный вам Германн Зудерманн. С помощью Шоно он сумел отыскать и последнего из рода Барабасов.