— Я не поняла, как она этого добилась?

— Очень просто — умерла.

— Не кощунствуй! Ты что же, мертвым завидуешь?!

— И так, как ты, я жить не хочу… — Алина как будто не слышала Жениного возгласа, как будто не замечала присутствия сестры, на которую она вдруг перестала быть похожей.

Женя не обиделась — она сама чувствовала, что живет неправильно. Для себя придумала утешение: настоящая жизнь еще не началась, все еще впереди… Сейчас же стало жутко от безысходности, от невозможности помочь сестре. Как сделать, чтобы у Алины все наладилось, чтобы она добилась успеха? Картины сестры Жене очень нравились, но какова их объективная ценность?

С тех пор как сестра сделалась художницей, Женя стала чаще ходить на выставки в Пушкинский музей, в новую Третьяковку, несколько раз была на Малой Грузинской. Обычно она медленно шла вдоль стен, внимательно рассматривая картины: так миноискателем ощупывают землю, и там, где есть мина, он начинает звенеть. Вот и у Жени внутри начинало радостно звенеть возле некоторых картин, и она возвращалась к ним еще раз после обхода всей экспозиции. Она не раз порывалась объяснить сестре, почему так происходит, но выходил беспомощный лепет — вот в этой картине щемит сердце от крошечной фигурки рыболова в красной кепке, тут притягивает безмятежный, спокойный взгляд женщины, лежащей голышом на причудливо выгнутой кушетке, а здесь — она летела вместе с невестой и женихом над своим родным городом и вместе с ними печалилась, что парение не может продолжаться вечно.

Но про свою сестру? То, что картины Алины очень смелые, она видела, но, чтобы прозвучать, у искусства должно быть обоснование. Алина же не признавала никакой тематики. Она считала, что цель живописи — передать с помощью красок уникальный внутренний мир автора. А нужно ли совершенно отказываться от темы, от сюжета? Вот у молодых поэтов-авангардистов тема неощутима, в отличие от Пастернака и Мандельштама, но лучше ли это? Отказ от понятности — не бывает ли он слабостью?

— Как я хочу, чтобы тебе все удалось… — Женя подошла к сестре, поправила съехавшую шаль.

Ласковый жест как будто разбудил Атину, оторвал ее мысли от собственной персоны.

— У тебя-то как?

— По-прежнему.

— Ты должна бороться с его женой. — Подобно многим, не умеющим навести порядок в собственной жизни, Алина твердо знала, как следует поступать другим.

— Нет, бороться я никогда не буду…

— Значит, ты просто курица.

— Понимаешь, все, что получено в результате борьбы, мне не нужно. Я ценю только то, что человек сам — без подсказки, без просьб и требований — сам хочет мне дать. Активная жизненная позиция — все ломай во имя светлого будущего — мне противна. Ты не думай, не от лени. Я даже пробовала. И в общественной, и в личной, как говорится, жизни. Это же больно — и мне, и другим… Да, чуть не забыла: пока я в Турове была, они приказ подписали… — Увидев, что Алина не понимает, о чем речь, Женя добавила: — О моем назначении.

— Я всегда знала, что ты личность, — тут же забыв про «курицу», похвалила Алина. — Молодец, добилась!

— До старшего продавца сумела дослужиться…

— Ты о чем?

— Да так, Сашкину шутку вспомнила. Ничего я не добивалась. Честно говоря, я уж смирилась с тем, что ничего не выйдет — пришлют нового директора и с ним зава со стороны… По инерции работала, и вот, назначили все-таки…

Зазвонил телефон.

— Это Корсаков, тебя. — Женя передала трубку Алине.

— …Ты представляешь, она повесилась! Некого было изводить, всю неделю некого, и она не выдержала! — Алина засобиралась.

— Кто повесился? Чего ты радуешься?

— Да старуха наша, соседка! Бедный Корсаков! Меня пожалел — сразу не позвонил. Представляешь, пришел, а она в ванной висит. Милиция у нее под матрацем чулок с двадцатью тысячами нашла. А жила как нищенка! Ну, я побежала, потом позвоню…

28. СТРАННОЕ ПРИГЛАШЕНИЕ

Странное приглашение… Инна не объявлялась лет… да не помню, сколько уж лет. С тех пор, как с Сашей они разбежались — именно этим словом она назвала свою измену. И вдруг — как будто все по-прежнему. Только новая интонация появилась, кошачья, неестественная.

— Душечка, приходи сегодня на ужин, будут только наши! Адрес-то мой еще помнишь?

Сколько раз Женя тренировала в себе умение отказываться. Каждый раз перед тем, как дать отрицательный ответ, собиралась с духом, продумывала свои аргументы и только потом звонила автору или шла к начальству. А так, у застигнутой врасплох, без репетиции — ничего у нее не получалось. Хотя своим согласием она предавала Сашу. Почему заранее не пригласили? Вот и надо было сослаться на занятость. И кто это — «наши»? Ее Борода? С тех пор, как он пошел в гору и внутренние рецензии стали для него «мелочевкой» — опять противное, торгашеское слово, — от него ни слуху ни духу.

Так исчезать и неожиданно появляться умеют только в Москве, в провинции такого не бывает. Женя уже усвоила, что, если литературный человек, пропавший на несколько лет, внезапно звонит и сокрушается о невстречах, как будто он уезжал на Север или был в заключении, — значит, что в тебе возникла практическая надобность. Но пересилить себя она не могла и подыгрывала фальшивой театральщине.

В обеденный перерыв, когда сотрудники переставали курить, сплетничать, плести интриги и отправлялись по своим делам, пришлось и Жене, так не любившей выходить из издательства до окончания рабочего дня, прогуляться по ближайшим улицам. Лучше всего было бы принести бутылку шампанского и цветы, но бесконечные вереницы людей давно метили винные магазины. Остались цветы. В огромном полупустом шатре здоровенные мужики усердно навязывали целлофановые кулечки с безнадежно постаревшими гвоздиками и хризантемами. Повезло в цветочном магазине, куда только что привезли болгарские герберы, одетые каждая в разноцветную сетку.

— Дорогуша! Куда же ты пропала! Ну-ну, возраст нам не помеха! Держимся!

Андрей картинно отпрянул от Жени, якобы с целью получше рассмотреть ее красоту, но оказался перед большим зеркалом и залюбовался своим собственным отражением. Наверное, зеркало было кривое, или у него что-то со зрением — при ярком свете люстры с подвесками из матовых виноградных гроздей было видно, какое неноское у него оказалось лицо без бороды — так обтрепалось, обрюзгло. И зачем он ее сбрил? А рыхлое тело, как опара из кастрюли, вылезало из модной рубашки в талию, из брюк, прикрывавших только самый низ живота.

— Ну-с, рассказывай, как там у вас дела, в издательстве?

Андрей первым сел в кресло возле журнального столика, сервированного для аперитива.

Все здесь изменилось… Пианино исчезло… Когда Саша играл на нем, казалось, что они остались вдвоем, что музыка отгораживает их двоих от жесткого мира, что нет ничего непоправимого. Женя поискала, где бы пристроиться, взяла один из стульев и поставила его напротив Андрея. Коленки, обтянутые черной юбкой, уперлись в край низкого столика. Женя отодвинулась, положила ногу на ногу, чтобы не походить на допрашиваемую.