Нам нужно, чтобы плиты были гулки,

Чтоб нам, привыкшим к четырем стенам,

Вдруг помогали думать переулки.

Он, ежась, вышел в темный коридор.

Свет не горел. В бутылках мерзли свечи.

У самой двери старенький вахтер

В неслышных туфлях поднялся навстречу:

– Вам телеграмма. – Все еще не веря,

Опять читал: «Вернись – я не могу».

На бланке буквы как следы до двери

На этой ночью выпавшем снегу.

Не может? Лжет. Не может – это значит:

Все ходит, ходит ночи напролет,

И пробует заплакать, и не плачет,

В подушку ртом – как головой об лед.

И вдруг бежит вдогонку за трамваем,

Завидя там похожий воротник,

Сто раз на дню упрямо забывая,

Что встретиться зависит не от них.

Не может быть, он не сошел с ума,

Чтоб верить ей, девчонке-недотроге.

Она уже испугана сама.

Но телеграмму не вернешь с дороги.

И все-таки на том себя ловлю,

Что пробую лицо ее представить,

Когда она мне говорит «люблю»,

Решив себя на память мне оставить,

И не могу. Я вижу только рот,

Способный мне сказать два милых слова.

Упрямый – сделать все наоборот

И детский – тут же помириться снова.

А вдруг она, упрямица, смогла

На каблуках перевернуться круто…

Синица тоже море подожгла,

И кто-то ж ей поверил на минуту.

Спешить к ней, задыхаясь на бегу,

Как будто море правда загорится,

Не оставаясь у нее в долгу,

За сумасбродство отплатить сторицей.

Пусть, спутав все, любя и не любя,

Придет к тебе, и рада и не рада.

А ты поверь и обмани себя,

Решив, что так, наверное, и надо.

Без шапки, наспех натянув пальто,

Он выбежал в ночной, пустынный город

И не узнал его. В нем все не то.

Сгребают с крыш, и снег летит за ворот,

И доски, как нарочно, поперек,

И грохот льда, летящего по трубам,

Чтоб не ходил, чтоб сам себя берег,

Ему всю ночь напоминают грубо.

Как трудно, сжившись с городом с утра,

Вдруг встретить ночью – темным, непохожим

И, зная, что бросать его пора,

Опять себя почувствовать прохожим.

Да стоит ли еще она того,

Чтоб в книги не заглядывать по году,

Чтоб, все забыв, отрекшись от всего,

Вернуться, стать мальчишкой ей в угоду?

Он вспомнил комнату, но не такой,

В какой он жил, а новой, той, в которой

Все тронуто уже ее рукой:

Со скатертью, с окном, закрытым шторой…

Ее подарки, мелочь, баловство,

То абажур, то коврик над кроватью

И штопаное ситцевое платье,

В котором ходят только для него.

Он наизусть в нем знает все заплатки,

Он любит, чтобы дома, встав со сна,

Опять вся в школьных бантиках и складках,

Как девочка, в нем бегала она.

Да, стоит быть нелепым, безрассудным,

Уехать к ней, себе же на беду,

Как хорошо, что ничьему суду

Такие преступленья не подсудны.

Ты в этом не раскаешься сначала,

Потом раскаешься, потом тебе

Еще придется каяться, что мало

В чем каяться нашлось в твоей судьбе.

5

Как все-таки она его ждала!

Она не знала раньше, что в разлуке

Так глупо могут опуститься руки,

Так разом опостылеть все дела.

Она была внезапно лишена

Тех маленьких счастливых ожиданий,

Той мелочной, но ежедневной дани,

Которую нам жизнь платить должна.

Мы можем пережить большое горе,

Мы можем задыхаться от тоски,

Тонуть и выплывать. Но в этом море

Всегда должны остаться островки.

Ложась в кровать, нам нужно перед сном

Знать, что назавтра просыпаться стоит,

Что счастье, пусть хоть самое простое,

Пусть тихое, придет к нам завтра днем.

Любила ли она его? Тревожно

Искать портрет. Не узнавать лица,

Казалось, присмотреться бы уж можно,

А все не присмотрелась до конца.

Ей нравился в нем жесткий рот мужчины,

И властное пожатие руки,

И первые недетские морщины,

И ранние седые волоски.

Ей нравилось, что, идя с нею рядом,

Он вдруг дышал, как в гору, тяжело,

Блуждая городским замерзшим садом,

В пальто ее укутывал тепло

И, руки дольше задержав, чем надо,

Терялся и краснел, сходил с ума,

Когда она, его смущенью рада,

Наивно говорила: «Я сама».

Недавно одолела вдруг усталость.

С ним после лыж вернулась чуть жива.

Шел снег. Она заночевать осталась,

Не из-за снега, так, из озорства.

Ей не спалось, но, притворившись сонной,

Она видала, как он лег у ног,

Когда-то злой, но ею прирученный

Лохматый и взъерошенный щенок.

Такой большой, покорный, терпеливый,

Не смеющий ни рявкнуть, ни напасть…

Как хорошо владеть им! И, трусливо

Зажмурившись, класть пальцы прямо в пасть.

Она уже два года замечала,

Что с ним опасно стало быть нежней.

Любовью перепугана сначала,

Она потом легко привыкла к ней.

Заметила, что он всего слабее,

Когда она – девчонка-егоза,

Когда она дичится, и робеет,

И делает невинные глаза.

Все с ним да с ним. И даже в скучный вечер

За то, что он пришел, его браня,

Привыкла так, что, кажется, без встречи