У сына, верно, важные дела.

По целым дням глядела на дорогу,

Глаза от света заслонив рукой,

До самой смерти верила, как в бога,

Что он приедет, он ведь не такой.

Стыдилась переспрашивать соседок,

Послали телеграмму или нет,

Отчаявшись, мечтала напоследок,

Чтоб хоть по почте ей прислал ответ.

Он снова вспомнил темный зимний вечер,

Притихший дом, весь в восковом тепле,

И праздничные тоненькие свечи,

Как в день рожденья, в детстве, на столе.

Присев на лавку у ворот, устало

Взглянул на дом, на фикусы в окне.

Ему сегодня только не хватало

Взять и заплакать, прислонясь к стене.

Чтоб постовому дети рассказали,

Как за углом на улице один

Сидит и заливается слезами

Седеющий высокий гражданин.

Чтоб постовой узнал, откозырявши,

Спросив, не надо ль помощи ему,

Что гражданин к мамаше умиравшей

Не смог прибыть и плачет потому.

Он вспомнил руки матери. Ее

Все в мелких ссадинках худые пальцы.

Они с рассветом брались за белье

И с темнотой – за спицы или пяльцы.

Такие быстрые, как ни следи,

Все что-то надо тормошить и трогать.

Она в гробу впервые их, должно быть,

Сложила неподвижно на груди.

Сбиваясь с ног, чтоб дома было чисто,

Прислуга всем с утра и дотемна,

Мать в праздник вспоминала, что она

Сама была женой телеграфиста.

По воскресеньям в гости уходя,

Брала с гвоздя завернутую в тряпку,

Увядшую от снега и дождя,

Чуть не до свадьбы купленную шляпку.

Он помнит все подробности – она

Висела в комнате на видном месте.

Отец купил ее еще невесте,

Ее носила тридцать лет жена,

Потом вдова. Нет, он не взял ее,

Он с похорон уехал без оглядки.

Соседи разобрали все старье:

Венчальный шлейф и белые перчатки,

Стеклярусом обшитый кушачок,

Атласный лиф с засохшей розой чайной –

Тот самый черный мамин сундучок,

Который в детстве был такою тайной.

Все разлетелось по чужим рукам,

В чужие, равнодушные квартиры.

Для нас мучительные сувениры

Легко и просто приживались там.

Ему сейчас внезапно захотелось

Хоть на минуту маму возвратить,

Ее худое легонькое тело

Поднять и на колени посадить,

Придравшись к позабытым именинам,

Все городские лавки обойти,

На все, что есть, как свойственно мужчинам,

Нелепые подарки принести.

– Спасибо, милый. – Стой, да где ж она?

Ведь только что еще жила на свете.

И вдруг ушла. Играющие дети,

Чужие окна, темная стена.

3

Осталось меньше часа до отъезда.

Теперь зайти нам самая пора

В тот дом, как заколдованное место,

Нам в руки не дающийся с утра.

Он побежал, как мальчик на свиданье,

Как будто в доме нас и правда ждут,

Как будто страшно лишних пять минут

Прибавить к стольким годам опозданья.

Он приоткрыл чуть скрипнувшие двери.

Все было тихо. Только в двух шагах

Шел по полу мальчишка и с доверьем

Разглядывал мужчину в сапогах.

Он подхватил мальчишку. Нет, не в мать,

Совсем не в мать: белесый, светлокожий,

И все же чем-то – сразу не поймать –

Лукавством, что ли, на нее похожий.

– Да сколько же тебе? – Четыре года.

– Где мама? – Там… – И, не спуская с рук,

Вошел в другую комнату, как в воду,

На всякий случай взяв с собою круг.

Ну да, конечно, как же не узнать.

Он все-таки решил сюда вернуться?

Она сейчас, он должен подождать,

Пока она покормит, отвернуться.

Он оглядел квартиру. По углам

Стояли этажерки и комоды,

И стайки туфель, вышедших из моды,

Паслись у ножек стульев здесь и там.

Квартира даже в сумрак, в тишине,

Была, как днем, шумна и суетлива.

В ней, как в часы отлива и прилива,

Слонялись вещи от стены к стене.

Здесь девочки давно простыл и след.

Привычками заменены причуды.

Здесь женщина. Ей завтра тридцать лет,

И в детство ей не убежать отсюда.

– А вот и я. – Вот и она сама. –

Совсем седой, как изменился, боже!

За все семь лет ни одного письма.

– А ты ждала? – Нет, не ждала. Но все же…

– Что все же? – Все же… Впрочем, все равно,

Позвал тогда, – пожалуй, прибежала б.

Все трын-травою поросло давно,

Теперь не нужно запоздалых жалоб.

Знакомый жест – закинутый назад

Упрямый подбородок недотроги,

А взгляд не тот, ленивый, смирный взгляд,

Уже привыкший гаснуть с полдороги.

Он сходство в ней отыскивал напрасно.

Все стало вдруг до странности другим,

Быть может, материнским и прекрасным,

Но бесконечно меньше дорогим.

Черты как будто изменились мало,

Все те же губы, но лицо ему

Ничем о прошлом не напоминало

И в будущем не звало ни к чему.

Нет, вовсе нет, она не постарела,

Ее почти не тронули года,

А просто все не так: не так смотрела,

Не так ходила, все не как тогда.

На коврике под детскою кроватью,

Среди подвязок, туфель и чулок,

Валялась тряпка – выцветший кусок

От старенького девичьего платья.

Должно быть, ею уж не первый год

Стирали пыль и вытирали туфли,

И ситцевые розочки