– Ну ты и соня, – говорит он.

Даже после шести месяцев плена и мук он не стал со мной ласковее. Мы с головокружительной скоростью возвращаемся к старым привычкам. Я тычу его под ребра.

– А ты-то тут при чем?

– Да уж, военные рейды и молниеносные удары – не моя специальность.

– А у тебя она есть?

– Помимо того, чтоб всем надоедать?

Он смеется и ведет меня вниз. Где-то стучат кастрюли и сковородки, и я иду на запах жареного бекона. При дневном свете этот типовой домик кажется уютным, прямо-таки неуместным на военной базе. Ярко-желтые стены и цветастые фиолетовые коврики оживляют подозрительно голый коридор. Обои испещрены дырками от гвоздей. Возможно, раньше там висели картины. Комнаты, которые мы минуем – гостиная и кабинет – тоже обставлены скудно. То ли офицер, который жил здесь раньше, вывез всё из дома, то ли кто-то сделал это за него.

«Перестань, – велю я себе. Я заслужила право хоть один день не думать о предательствах и ударах в спину. – Ты спасена, спасена, всё закончилось», – мысленно твержу я.

Килорн протягивает руку и останавливает меня на пороге кухни. Он наклоняется ближе, и наши взгляды скрещиваются. Его зеленые глаза тревожно прищуриваются.

– Ты в порядке?

В норме я бы кивнула и улыбнулась в ответ. Я проделывала это столько раз. Отталкивала самых близких людей, предпочитая истекать кровью в одиночку. Больше я этого делать не буду. От замкнутости я стала злой и бесчеловечной. Но слова, которые я хочу сказать, не идут на язык. Килорн не поймет.

– Кажется, мне нужно слово, которое одновременно означает «да» и «нет», – шепотом отвечаю я, глядя под ноги.

Он кладет руку мне на плечо. Ненадолго. Килорн знает, где проходит граница. Он не станет ее нарушать.

– Когда захочешь поговорить, скажи.

Не «если», а «когда».

– Я от тебя не отстану, пока не выговоришься.

Я слабо улыбаюсь.

– Ладно.

Слышится звук потрескивающего на сковороде жира.

– Надеюсь, Бри не сожрал всё.

Брат честно пытается. Трами помогает маме готовить, а Бри маячит у нее за спиной и таскает полоски бекона прямо с горячей сковороды. Она хлопает его по руке, а Трами злорадно ухмыляется. Они оба взрослые, но ведут себя как дети – и передо мной встает прошлое. Гиза сидит за кухонным столом, наблюдает за братьями краем глаза и барабанит пальцами по деревянной столешнице. Она изо всех сил изображает паиньку.

Папа более сдержан. Он стоит, прислонившись к шкафу и согнув свою новую ногу. Он замечает меня раньше остальных и чуть заметно улыбается. Несмотря на общее бодрое настроение, глаза у него печальные.

Он знает, кого недостает. Того, кто уже никогда не вернется.

Я проглатываю очередной ком в горле, отгоняя тень Шейда.

Отсутствие Кэла также примечательно. Хотя сомневаюсь, что он ушел надолго. Он, наверное, спит или обдумывает следующий этап… того, что происходит.

– Другим тоже надо поесть, – сердито говорю я, подойдя к Бри, и быстро выхватываю бекон у него из рук.

Полгода плена не притупили моих инстинктов. Улыбнувшись брату, я сажусь рядом с Гизой, собравшей свои длинные волосы в аккуратный пучок.

Скорчив гримасу, Бри садится. В руке у него тарелка с целой грудой намазанных маслом тостов. Ни в армии, ни на Таке он не ел досыта. Как и мы все, он отдает еде должное.

– Да, Трами, оставь и другим немного.

– Обойдешься, – отвечает тот, ущипнув Бри за щеку.

Они обмениваются тычками. «Дети, – снова думаю я. – И солдаты».

Оба протянули на войне дольше, чем большинство других. И это не просто везение. Они сильны. Смышлены если не в быту, то в драке. Веселые улыбки и мальчишеские манеры скрывают настоящих бойцов. И сейчас я рада, что не вижу этого.

Мама подает мне первой. Никто не жалуется, даже Бри. Я принимаюсь за яичницу с беконом и пью крепкий горячий кофе с сахаром и сливками. Еда, достойная Серебряных, – уж я-то знаю.

– Мама, где ты это достала? – спрашиваю я, жуя яичницу.

Гиза морщится, наблюдая, как я говорю с набитым ртом.

– Ежедневный паек, – отвечает мама, отбрасывая седеющую косу за плечо. – Здесь живут сплошь офицеры Гвардии, крупные чиновники и значимые гражданские лица – ну и их семьи.

– Значимые гражданские – то есть… – я пытаюсь читать между строк. – Новокровки?

Вместо мамы отвечает Килорн:

– Если они офицеры, то да. Рядовые новокровки живут в казармах, вместе с остальными солдатами. Пожалуй, так лучше всего. Меньше разделения – меньше страха. Не получится хорошей армии, если бойцы будут бояться друг друга.

Я удивленно поднимаю бровь.

– Я же сказал, что у меня есть специальность, – подмигнув, шепчет Килорн.

Мама, сияя, ставит перед ним тарелку. Она ласково взъерошивает ему волосы, так что рыжеватые вихры становятся дыбом. Килорн неуклюже пытается их пригладить.

– Килорн помогает новокровкам поладить с остальными, – с гордостью объявляет мама.

Он пытается скрыть вспыхнувший на щеках румянец.

– Уоррен, если ты не собираешься есть…

Папа реагирует быстрее всех – он хлопает Трами тростью по вытянутой руке.

– Веди себя прилично, парень, – рычит он. И тащит из моей собственной тарелки бекон. – Вкуснотища.

– В жизни ничего подобного не ела, – подтверждает Гиза, изящно, но с аппетитом уплетая посыпанную сыром яичницу. – Монфорцы в еде разбираются.

– Пьемонтцы, – поправляет папа. – Еду привозят из Пьемонта.

Я делаю мысленную пометку – и невольно вздрагиваю. Я так привыкла анализировать слова окружающих, что делаю это машинально, даже в кругу семьи. «Ты в безопасности, всё закончилось». Я постоянно твержу эти слова. Их ритм слегка меня успокаивает.

Папа продолжает стоять.

– Как тебе твоя нога? – спрашиваю я.

Он почесывает голову.

– Ну, в ближайшее время возвращать не собираюсь, – говорит папа, расплываясь в непривычной улыбке. – Но к ней надо привыкнуть. Целительница помогает мне приспособиться.

– Хорошо. Очень хорошо.

Я никогда не стыдилась папиного увечья. Оно значило, что он жив и призыв ему не грозит. Столько других отцов, включая отца Килорна, погибли на никому не нужной войне, а мой выжил. Став калекой, он злился, тосковал, проклинал свое кресло. Он хмурился чаще, чем улыбался, и все считали его угрюмым нелюдимом. Но папа был живым человеком. Некогда он сказал мне, что жестоко вселять надежду, которой нет. Он не надеялся снова встать, сделаться таким, как прежде. И вот он стоит – как доказательство того, что надежда, даже самая крошечная, самая немыслимая, может быть небезответной.