– Нет, я больше не буду этим заниматься.

– Как же, не будешь! Я тебя знаю.

– Ни в коем случае.

– Ладно, я согласен, но только с одним условием.

– Черт тебя возьми, я твой долбаный сержант. Ты не можешь ставить мне условий.

– Это условие – могу. Так вот, я иду к Николсу и сообщаю ему, что ты действительно хочешь поехать в Абердин, но тебе нужно сначала сделать кое-какие дела здесь и ты не можешь отправляться в Абердин до определенного числа. В тот же день, когда наступает мой ПСВОСР, ты отправляешься в Абердин. Разумно? Разумно! Черт возьми, это разумно и справедливо. Вот и все, чего я хочу!

– Ты щенок, болтливый ублюдок, хиппи из колледжа!

– Ну так я пойду разыщу его, ладно? Я хочу своими ушами услышать, как ты скажешь ему все это, а потом буду поступать, как ты скажешь.

Боб прищурился.

– Ты никогда прежде не старался перехитрить меня.

– И может быть, никогда больше не стану этого делать, но, ей-богу, нынче ночью мне это удалось! Ха! Я обвел тебя вокруг пальца, Суэггер! Наконец-то. Я тебя надул.

Суэггер смачно плюнул в пыль и отхлебнул из бутылки. Потом посмотрел на Донни, и, черт возьми, произошла самая глупая из глупых вещей: он улыбнулся.

– Иди за мистером ЦРУ, – сказал он.

– Bay! – завопил Донни и тут же отправился на поиски.

* * *

Шли дни. Саперы расслабились и теперь воспринимали свое задание как отпуск, как время для восстановления духа, подвергшегося тяжелым испытаниям; наверстывая упущенное, они писали впрок письма любимым и заново заучивали политические и патриотические принципы, которые могли быть подзабыты в горячке боевых будней. Они расположились в туннельном комплексе, находившемся на краю вырубленной зоны в двух тысячах метров от Додж-сити, и наслаждались удобствами стационарного существования.

По ночам Хуу Ко высылал людей на патрулирование, никаких боевых задач, только следить, как бы американцы в Додж-сити ничего не затеяли. Он строго приказал: никаких столкновений во время выполнения этого задания. И поэтому низкорослые люди в зеленовато-буром обмундировании лишь наблюдали и ждали с терпением, достойным библейских схоластов. Но чего же они ждали?

– Старший полковник, Человек-лопух не вернется. Такого не смог бы пережить ни один человек. Поэтому лучше вернуться на базу и готовиться к новому заданию. Мы нужны Родине.

– Полученные мною инструкции, – ответил Хуу Ко своему сержанту, – а они даны очень высокими инстанциями в нашем правительстве, говорят, что мы должны помогать нашему русскому товарищу и поддерживать его всеми возможными способами. Пока я не приду к выводу, что выполнение задания совершенно невозможно, мы будем оставаться здесь.

– Да, командир.

– Да здравствует Родина.

– Да здравствует Родина.

Однако наедине с собой он не мог не испытывать серьезных сомнений. Это была чистая правда: ни один человек не способен спастись от атаки с воздуха, проведенной множеством скорострельных пушек, и уж тем более спастись от пламени американских огнеметов, ужасного оружия, которое, как он был глубоко уверен, они ни за что не стали бы использовать против врагов, относящихся к той же расе, что и они сами.

И еще одно глубоко угнетало его: новая неудача.

Конечно, это была не его неудача, но невезение способно распространяться и заражать всех, кто находится рядом с неудачником. Хуу Ко участвовал в планировании операции, он организовывал ее, он вел отряд. Неужели его сердце все еще недостаточно чисто? Может быть, в нем все еще гнездится вирус западного тщеславия? Или у него есть какой-то изъян в характере, присущий ему, и только ему, и заставляющий его непрерывно ошибаться, принимать неверные решения и выбирать неподходящее время для действий?

Он заново взялся за изучение марксизма и принципов революции. Он в четырехсотый раз перечитывал Мао и в тысячный – Лао Цзы. Он отгородился от тоски и страха упорной учебой. Его глаза пожирали цепочки слов, его сознание проницало глубокое значение всех фраз, их подтексты, их контексты, их смысловые связи с прошлым и будущим. Он задавал себе суровые уроки. Он не давал себе никаких послаблений и отказывался принимать болеутоляющие средства, хотя временами жестоко страдал от боли в обожженной руке. Одни только сны предавали его. Лишь в снах он оказывался предателем.

Во сне Хуу Ко видел Париж. Ему снилось красное вино, восхищение, вызываемое самым прекрасным городом в мире, его собственная юность, надежды и радостное предвкушение блестящего будущего. Ему снились кривые улицы, пропахшие сыром и печеньем, вкус «Голуаз» и печеных яблок, ему снилось имперское великолепие этого города, его имперская мощь и имперская самоуверенность блеска его памятников.

И, как он потом отметил в своем дневнике, именно в одну из таких ночей, когда его сознание заполняли яркие образы в духе Тулуз-Лотрека, рука уличной кокотки, зазывавшей его к себе в постель, вдруг превратилась в руку сержанта, дергавшую его за плечо.

Хуу Ко встал. Было темно, горело лишь несколько свечей. Вслед за сержантом он вышел из своей комнаты и по прорытым в глинистом грунте туннелям прошел в общую столовую. Там, согнувшись над столом, сидела какая-то темная фигура, с невероятной жадностью поглощая пищу.

Сержант зажег свечу, та замигала, а потом помещение заполнилось слабым светом. Это был белый снайпер.

Они лежали в высокой траве или в холмах под чахлыми деревьями и среди бамбуковых зарослей, наблюдали и искали следы, но совсем не стреляли.

Через зону поражения проходила группа вьетконговцев – четыре человека с АК, – пробиравшаяся на юг. Легкие цели: он мог снять двоих, заставить вторую пару залечь в высокую траву, выждать, пока они попытаются двинуться дальше, и разделаться с ними тоже. Но на юге были только части южновьетнамской армии, и Боб полагал, что это чисто вьетнамские проблемы, которые предстояло разрешить или южно-вьетнамцам, или вьетконговцам, как уж получится. В другой раз попался вьетконговский сборщик налогов, который, почти не скрываясь, шел в свой обход. Это тоже был легкий выстрел, примерно 140 метров по ясно видимой цели. Но Боб сказал: нет. Война для них закончилась.

Они лежали затаившись или бродили, разыскивая признаки больших групп людей, подразделений, пытавшихся занять позиции для нападения на базу Додж-сити, окрестности которой они патрулировали. Но ничего такого не попадалось. Можно было подумать, что этот маленький кусочек 1-го корпуса защищали какие-то добрые чары. Появились крестьяне и снова принялись возиться на своих рисовых чеках, земледельцы возвратились и начали перепахивать свои холмы плугами, которые тянули медлительные быки. Дождливый сезон закончился. Пели птицы, порхали яркие крупные бабочки. Небо над головами уже гораздо меньше, чем в прежнее время, уродовали инверсионные следы самолетов, и если пробежаться по ультракоротким частотам рации PRC-77, то становилось ясно, что война идет на убыль: никто ни в кого не стрелял.