В результате через четыре месяца отца выпустили. Мы отправились с ним к Эдди и взяли у него взаймы. Произошло это так.

— У тебя есть деньги? — спросил отец.

— Да, — ответил Эдди.

— Я тебе верну, — сказал отец после долгого молчания. — Вдвойне. Расплачусь с тобой вдвойне.

— Не беспокойся об этом, Мартин.

— Знаешь, Эдди, что сказал Ницше по поводу признательности?

— Нет, Мартин, не знаю.

— Взявший в долг желает благодетелю смерти.

— Хорошо, ты вернешь мне деньги.

После того как мы ушли, отец разорвал проект дома своей мечты на мелкие кусочки.

— Что ты делаешь?

— Это была мистификация. Чтобы придурки решили, что я нормален, — рассмеялся он.

— Но теперь тебе лучше, правда?

— Да, я чувствую себя хорошо. Размышления о доме привели меня в порядок.

— Но если то была мистификация, каков настоящий проект?

— Такого не существует. Какой смысл мучить себя строительством? Пусть об этом болит голова у первых колонистов.

— Значит, у нас не будет дома?

— Будет. Мы его купим.

— Рад слышать. Давай.

— А затем спрячем. — Отец так горделиво улыбнулся, что я сразу понял, почему гордыня считается одним из семи смертных грехов. Сила его улыбки была столь отталкивающей, что я удивился, почему она не является всеми семью грехами.

По словам отца, эта мысль пришла ему целиком и полностью сформулированной: мы купим дом и спрячем его в лабиринте. Его осенило во время ассоциативных упражнений со словами, которыми занимался с ним доктор Грег.

— Здоровье.

— Болезнь.

— Шар.

— Яйцо.

— Идея.

— Запутанность.

— Домашний очаг.

— Дом. Спрятанный в лабиринте моего замысла, который я построю на большом участке в лесу.

— Что?

— Ничего. Мне надо на некоторое время вернуться в палату. Давайте продолжим позднее.

Почему вообще ему в голову пришла такая идея? Не потому ли, что лабиринты — самая легкодоступная метафора человеческой души, или состояния человека, или сложности какого-либо процесса, или пути к Богу? Все это я отбросил как слишком глубокое. Если я что-то и усвоил в жизни, то только то, что люди ничего не делают исходя из глубоких причин. Их дела могут быть глубокими, но причины — никогда. Нет, это я воодушевил его на такой план тем, что подарил книгу с лабиринтами. Отец не сумел разгадать детскую задачку; это его настолько разозлило, что отложилось в мозгу. И когда ему в голову пришла мысль построить дом, одновременно возникла концепция окружающего его лабиринта и обе идеи слились в одну.

— Папа, а разве нельзя просто, как все, купить дом и не прятать его?

— Нет.

Никто не сумел бы его переубедить: ни я, ни Эдди и уж тем более ни доктор Грег, который понял, в чем дело, когда отец пришел к нему на осмотр. Он недвусмысленно заявил, что лабиринт — это не великая австралийская мечта, и был совершенно прав, но ему особенно и не возражали, поскольку никто, кроме меня, не думал, что отец что-либо построит.

Мы ездили в разные от Сиднея стороны смотреть участки, и каждый раз отец бегал по границе территории, осматривал лес и одобрительно кивал деревьям и пространству, прикидывая возможности уединения. Сами дома его как будто не интересовали — он лишь с любопытством на них косился. Что за стиль? Колониальный? Эпохи Федерации? Викторианский? Современный? Ему было все равно — главное, чтобы дом со всех сторон окружала густая чаща. Он хотел, чтобы деревья, кустарники и камни так плотно обступали участок, что и без стен лабиринта дорога была бы к нему непроходимой.

Разыскивая идеальное место, отец одновременно собрал десятки планов лабиринтов — брал их из книге головоломками и из древних манускриптов от египетских до тех, что дошли до нас из средневековой Англии, — но не для того, чтобы скопировать уже построенное, а чтобы вдохновить свою мысль. Бешено работая карандашом, он представлял, как воплотит воображение в действительности. Это был его первый ощутимый шаг по изменению Вселенной силой своего разума, поэтому он придавал такое большое значение конструкции: дом должен не только прятаться за стенами лабиринта, но служить местом для размышлений, где хозяин мог бы прогуливаться и без помех строить планы, то есть пользоваться им как базой для дальнейших «операций», какими бы он их ни замышлял. Еще отец хотел, чтобы на участке были тупики и проходы, где незваному посетителю или «гостю» пришлось бы делать решающий выбор между несколькими направлениями и в итоге, потеряв ориентацию, либо погибнуть от голода, либо сойти с ума. Выражение «непроходимый проход» стало его новым девизом. Моим — «Твою мать!».

Почему? Проекты отца являлись мне ночными кошмарами. Я решил, что они — не что иное, как прообразы наших будущих крушений, и в зависимости от того, к какому он склонялся, нам грозила определенная беда. По ночам я пытался разобраться в его планах и осознать, какие в них таились грядущие катастрофы.

Как-то днем мы отправились посмотреть участок в получасе езды к северо-западу от города. Туда вела частная дорога, представляющая собой длинную петляющую грязную колею, — мы тряслись по ней среди сгоревшего леса, и обуглившиеся деревья служили нам предупреждением: жить в лесу — все равно что находиться в зоне боевых действий во время неустойчивого перемирия.

Участок был создан словно специально для отца: чаща, чаща, сплошная чаща. Холмы с крутыми склонами и неожиданными спусками, извилистые овражки, каменистые осыпи, ручейки со множеством поворотов, которые приходилось переходить вброд, а низкий кустарник и трава по пояс требовали специальной обуви. Мы заблудились, едва начав осмотр, и отец посчитал это добрым знаком. Стоя на некрутом склоне, он смотрел на грязь, на деревья, на небо. Да, он исследовал даже солнце, смотрел на него в упор. Повернувшись ко мне, он показал большой палец: найдено то, что требовалось.

К сожалению, дом его не интересовал и осмотру не подвергался. Что касается меня, я бы его безжалостно отверг: это было продуваемое со всех сторон обветшалое строение не больше классического двухэтажного шкафчика для обуви. Пол покрывал толстый ковер с длинным ворсом, и у того, кто прохаживался в гостиной, возникало ощущение, что он ступал по волосатой груди. На кухне пахло как в туалете. Туалет зарос мхом и напоминал сад. Сад служил кладбищем сорняков и мертвой травы. Лестница скрипела, словно истлевшие кости. Краска на потолке высохла и вспучилась. Каждая последующая комната, куда мы попадали, была меньше и темнее предыдущей. Коридор на втором этаже настолько сужался, что стены в конце его чуть не соприкасались друг с другом.

Хуже было другое: чтобы мне попасть на уроки, следовало полкилометра плутать по лабиринту, по частной дороге добираться до ближайшей автобусной остановки, двадцать минут ехать до станции и сорок минут на поезде на побережье, где была моя школа. Автобус ходил всего три раза в день, а по утрам — один раз; стоило на него опоздать, и я не попадал на станцию. Я отклонил предложение отца перевестись в другую школу поблизости от дома, потому что не хотел создавать себе трудности и обзаводиться новой компанией врагов. Посчитал, что уж лучше те хулиганы, которых я давно знаю.