А солдаты, которые сидели рядом с Ка в военной машине, вели себя так, как будто они его не охраняют, а задержали.

Как только Ка вошел в отель, он вновь ощутил чувство счастья, охватившее всю его душу, и хотя ему захотелось немедленно увидеть Ипек, ему сначала нужно было найти какой-то способ поговорить с Кадифе наедине, поскольку скрывать что-то от Ипек означало, пусть и небольшое, но предательство их любви. Однако, встретив Ипек в холле, он забыл о своих намерениях.

— Ты красивее, чем я тебя помню! — сказал он, с восхищением глядя на Ипек. — Меня позвал Сунай, хочет, чтобы я был посредником.

— В чем?

— Вчера вечером был пойман Ладживерт! — сказал Ка. — Почему ты отворачиваешься: нам ничего не грозит. Да, Кадифе расстроится. Но что касается меня, это меня успокоило. — Он быстро рассказал ей о том, что слышал от Суная, и объяснил, что это был взрыв и звуки выстрелов, которые они слышали ночью. — Ты ушла утром, не разбудив меня. Не бойся, я разберусь с этим, никто не пострадает. Мы поедем во Франкфурт и будем счастливы. Ты поговорила с отцом?

Он сказал ей, что будет заключена сделка и для этого Сунай отправит его самого к Ладживерту, главным условием является, что он сначала поговорит с Кадифе. Чрезмерное беспокойство, которое он видел в глазах Ипек, означало, что она волнуется из-за него, и это ему понравилось.

— Через какое-то время я пришлю к тебе в комнату Кадифе, — сказала Ипек и ушла.

Поднявшись в комнату, он увидел, что постель застелили. Вещи, среди которых он вчера провел самую счастливую ночь в своей жизни, бледная лампа на треножнике, выцветшие занавески сейчас были в совершенно ином снежном свете и безмолвии, но он все еще мог вдыхать запах, оставшийся в комнате после ночи любви. Он бросился на кровать и, глядя в потолок, попытался понять, какие беды могут его постигнуть, если он не сможет убедить Кадифе и Ладживерта.

Как только вошла Кадифе, она сказала:

— Расскажи, что ты знаешь об аресте Ладживерта. Его мучили?

— Если бы его мучили, то меня бы к нему не отвели, — сказал Ка. — Скоро отведут. Его поймали после собрания в отеле, а больше я ничего не знаю.

Кадифе посмотрела из окна на улицу, на заснеженный проспект.

— Сейчас ты счастлив, а я теперь несчастлива, — сказала она. — Как все изменилось после нашей встречи в кладовой.

Ка вдруг вспомнил, как вчера после полудня они встречались в 217-м номере отеля и как перед выходом из комнаты Кадифе вытащила пистолет и раздела его, словно это был очень старый и сладкий миг, связывавший их друг с другом.

— Это не все, Кадифе, — сказал Ка. — Люди из окружения Суная убедили его в том, что Ладживерт замешан в убийстве директора педагогического института. В Карс даже прислали дело, в котором есть доказательства, что именно он убил в Измире телевизионного ведущего.

— Кто эти люди, которые окружают его?

— Несколько сотрудников Разведывательного управления в Карсе… И несколько военных, связанных с ними… Но Сунай не находится полностью под их влиянием. У него есть свои цели, связанные с искусством. Это его слова. Сегодня вечером он хочет сыграть одну пьесу в Национальном театре и дать тебе роль. Не кривись, слушай. Будет прямая трансляция по телевидению, будет смотреть весь Карс. Если ты согласишься сыграть, а Ладживерт убедит студентов лицея имамов-хатибов и они придут на спектакль, будут сидеть тихо, прилично, смотреть и хлопать там, где надо, Сунай тут же отпустит Ладживерта. Все будет забыто, никто не пострадает. Он послал меня в качестве посредника.

— Что за пьеса?

Ка рассказал об "Испанской трагедии" Томаса Кида и сказал, что Сунай предупредил, что изменил и адаптировал пьесу.

— Уже многие годы во время турне по Анатолии он адаптировал Корнеля, Шекспира и Брехта на свое усмотрение, соединяя пьесы с танцем живота и с неприличными песнями.

— Должно быть, во время прямой трансляции я буду женщиной, которую изнасилуют, чтобы началась кровная вражда.

— Нет. Ты будешь девушкой-мятежницей, которая, закрывая голову, как испанская дама, устает от кровной вражды и однажды, в момент гнева, сбрасывает свой платок.

— Здесь, для революционности, необходимо не снимать платок, а надеть его.

— Это пьеса, Кадифе. И ты сможешь снять платок, так как это спектакль.

— Я поняла, чего они хотят от меня. Даже если это и пьеса и даже если в пьесе будет пьеса, я не сниму платок.

— Послушай, Кадифе, через два дня снег прекратится, дороги откроются и осужденный в тюрьме попадет в руки безжалостных людей. И тогда ты не увидишь Ладживерта до конца своих дней. Ты подумала об этом?

— Я боюсь, что если подумаю, то соглашусь.

— К тому же под платок ты наденешь парик. Никто не увидит твоих волос.

— Если бы я собиралась надеть парик, я бы сделала это давно, как другие, чтобы попасть в институт.

— Сейчас вопрос не в том, чтобы сохранить чувство собственного достоинства при входе в институт. Ты сделаешь это для того, чтобы спасти Ладживерта.

— Интересно, а захочет ли Ладживерт, чтобы я устроила его освобождение, открыв голову?

— Захочет, — ответил Ка. — То, что ты откроешь голову, не нанесет вред чувству собственного достоинства Ладживерта. Потому что о ваших отношениях никто не знает.

По гневу в ее глазах он понял, что смог попасть в больное место Кадифе, и потом Ка увидел, что она странно улыбнулась, и испугался этого. Его охватил страх и ревность. Он боялся, что Кадифе скажет ему что-нибудь сокрушительное об Ипек.

— У нас немного времени, Кадифе, — сказал он, охваченный все тем же странным страхом. — Я знаю, что ты понимающая и умная девушка и сможешь с радостью выйти из этой ситуации. Я говорю тебе это как человек, многие годы живший жизнью политического ссыльного. Послушай меня: жизнь проживают не для принципов, а для того, чтобы быть счастливым.

— Но без принципов и веры никто не может быть счастлив, — сказала Кадифе.

— Верно. Но в таком тираническом государстве, как наше, где люди не имеют никакой цены, уничтожать себя ради того, во что веришь, — неразумно. Великие принципы, верования — все это для людей из богатых стран.

— Как раз наоборот. В бедной стране людям не за что ухватиться, кроме их веры.

Ка не сказал то, что подумал: "Но то, во что они верят, — неправда!" Он сказал:

— Но ты не из бедных, Кадифе. Ты приехала из Стамбула.

— И поэтому я поступлю согласно тому, во что верю. Я не могу внешне отрекаться от своей веры. Если я сниму платок, то сниму его по убеждению.

— Хорошо, что ты скажешь на это: никого не впустят в зрительный зап. Пусть жители Карса смотрят происходящее только по телевизору. Тогда камера сначала покажет, что ты в минуту гнева хватаешься рукой за платок. А затем мы сделаем монтаж и покажем со спины, как волосы открывает другая, похожая на тебя девушка.