— Это еще хитрее, чем надеть парик, — сказала Кадифе. — И в конце концов все подумают, что я сняла платок после военного переворота.

— Что важно? То, что предписывает религия, или то, что подумают все? Таким образом, получится, что ты ни разу не снимешь платок. А если тебя беспокоит, что скажут, когда все эти глупости закончатся, расскажем, что это был монтаж в фильме. Когда станет известно, что ты согласилась на все это, чтобы спасти Ладживерта, молодые люди из лицея имамов-хатибов почувствуют к тебе еще больше уважения.

— Ты когда-нибудь думал о том, что когда изо всех сил стараешься кого-либо убедить, — сказала Кадифе совершенно изменившимся тоном, — на самом деле говоришь то, во что никогда не верил сам?

— Может быть. Но сейчас мне так не кажется.

— И когда тебе в конце концов удастся уговорить этого человека, ты испытываешь чувство вины, что ты уговорил его, не так ли? Из-за того, что не оставил ему иного выхода.

— То, что ты видишь, — это не безвыходное положение для тебя, Кадифе. Ты, как умный человек, видишь, что больше ничего не остается делать. Люди, окружающие Суная, повесят Ладживерта, и рука у них не дрогнет, и ты не можешь на это согласиться.

— Скажем, я сняла перед всеми платок, приняла поражение. Откуда будет ясно, что они отпустили Ладживерта? Зачем мне верить словам этой власти?

— Ты права. Я поговорю с ними об этом.

— С кем и когда ты поговоришь?

— После того как увижусь с Ладживертом, я опять пойду к Сунаю.

Они оба помолчали некоторое время. Таким образом, стало совершенно ясно, что Кадифе приняла эти условия как есть. И все же Ка, чтобы убедиться в этом, посмотрел на часы, показывая их Кадифе.

— Ладживерт в руках НРУ или военных?

— Я не знаю. Но в любом случае особенной разницы нет.

— Военные могут и не пытать, — сказала Кадифе. Она немного помолчала. — Я хочу, чтобы ты отдал это ему. — Она протянула Ка красную пачку «Мальборо» и выполненную в стиле ретро зажигалку, инкрустированную перламутром. — Зажигалка моего отца. Ладживерту нравится прикуривать от нее.

Ка взял сигареты, а зажигалку не взял.

— Если я отдам ему зажигалку, Ладживерт поймет, что я заходил к тебе.

— Пусть поймет.

— Тогда он поймет, что мы разговаривали, и спросит о твоем решении. А между тем я не смогу ему сказать, что я сначала повидал тебя и что ты согласилась снять платок, чтобы спасти его.

— Из-за того, что он на это не согласится?

— Нет. Ладживерт умен и обладает здравым смыслом настолько, чтобы согласиться на то, чтобы ты сняла платок для его спасения, и ты знаешь об этом. Но с чем он не согласится — это с тем, что об этом спросили сначала не у него, а у тебя.

— Но это не только политический вопрос, это и вопрос человеческих отношений, связанных со мной. Ладживерт поймет это.

— Ты же знаешь, Кадифе, что даже если он и поймет, то захочет быть первым, кто примет решение. Он турецкий мужчина. И к тому же политический исламист. Я не могу пойти к нему и сказать: "Кадифе решила снять платок, чтобы тебя освободили". Он должен думать, что сам принял решение. Тогда я расскажу ему о предварительном решении снять платок, которое будет заключаться в том, что ты притворно наденешь парик, или о телевизионном монтаже. Он сразу же заставит себя поверить в то, что ты спасешь свое достоинство и что это будет выходом из ситуации. Он не может даже вообразить себе те темные места, где не совпадает твое понимание чести, не терпящее никакой фальши, с его практическим представлением о чести. Он вовсе не захочет услышать, что если ты снимешь платок, ты сделаешь это честно, не прикидываясь.

— Ты завидуешь Ладживерту, ты его ненавидишь, — сказала Кадифе. — Ты не хочешь даже считать его человеком. Ты как те люди светских взглядов, которые считают, что те, кто не европеизировался, примитивны, безнравственны, низший класс, и с помощью побоев пытаются сделать из них людей. Тебя обрадовало то, что я склоню голову перед военной силой, для того чтобы спасти Ладживерта. Ты даже не пытаешься спрятать этой аморальной радости. — В ее глазах была ненависть. — Раз уж по этому вопросу сначала должен принять решение Ладживерт, то почему ты, еще один турецкий мужчина, после Суная не пошел прямо к Ладживерту, а сначала пошел ко мне? Хочешь, я скажу? Потому что ты хотел сначала увидеть, как я по собственному желанию склоню голову. А это дало бы тебе превосходство перед Ладживертом, которого ты боишься.

— Правда, я боюсь Ладживерта. Но то, что ты сказала, несправедливо, Кадифе. Если бы я сначала пошел к Ладживерту и, как приказ, сообщил тебе его решение, чтобы ты сняла платок, ты бы не последовала этому его решению.

— Ты уже не посредник, ты человек, который сотрудничает с тиранами.

— Кадифе, я не верю ни во что, кроме необходимости без проблем уехать из этого города. И ты теперь ни во что не верь. Ты всему Карсу доказала, что ты умная, гордая и смелая. Как только мы выберемся отсюда, мы уедем с твоей сестрой во Франкфурт. Для того чтобы стать там счастливыми. Я говорю, делай то, что тебе нужно, чтобы быть счастливой. Вы с Ладживертом сможете жить весьма счастливо как политические ссыльные в каком-нибудь европейском городе, выбравшись отсюда. Я уверен, что и твой отец приедет следом. А для этого прежде всего тебе необходимо мне доверять.

Пока он говорил о счастье, слезы, переполнявшие глаза Кадифе, закапали ей на щеки. Улыбаясь так, что это пугало Ка, Кадифе быстро стерла слезы ладонью.

— Ты уверен, что моя сестра уедет из Карса?

— Уверен, — сказал Ка, хотя он вовсе не был уверен.

— Я не настаиваю, чтобы ты отдал зажигалку и чтобы ты сказал, что сначала видел меня, — сказала Кадифе надменно и снисходительно, как принцесса. — Но я хочу быть совершенно точно уверенной в том, что когда я сниму платок, Ладживерта отпустят. Гарантий Суная или какого-нибудь другого человека недостаточно. Все мы знаем турецкое государство.

— Ты очень умна, Кадифе. Ты — человек, который больше всех в Карсе заслуживает счастья! — сказал Ка. Вдруг ему захотелось сказать: "И еще Неджип заслуживал", но он тотчас об этом забыл. — И отдай мне зажигалку. Может быть, если будет удобно, я отдам ее Ладживерту. Доверься мне.

Когда Кадифе протягивала ему зажигалку, они неожиданно обнялись. В какой-то момент Ка с нежностью ощутил в своих руках тело Кадифе, более легкое и изящное, чем у ее сестры, и с трудом сдержался, чтобы не поцеловать ее. В тот же миг в дверь быстро постучали и он подумал: "Хорошо, что я сдержался".

В дверях стояла Ипек, она сказала, что приехала военная машина, чтобы забрать Ка. Чтобы понять, что происходит в комнате, она долго, мягко и задумчиво смотрела в глаза Ка и Кадифе. Ка вышел, не поцеловав ее. Обернувшись в конце коридора с чувством вины и победы, он увидел, что сестры обнялись.

Долгое время Ка не покидал образ Ипек и Кадифе, обнимавшихся в конце коридора. Когда военная машина, где он сидел рядом с водителем, остановилась на углу проспекта Ататюрка и проспекта Халит-паши, перед единственным в Карсе светофором, Ка с высокого сиденья увидел на втором этаже старого армянского дома, поодаль, сквозь щель между непокрашенной створкой окна, открытой для свежего воздуха, и занавеской, колыхавшейся от легкого ветра, вмиг увидел, как в рентгеновском свете, все детали тайного политического собрания, проводившегося внутри, и, когда взволнованная белокожая женщина отодвинула рукой занавеску и в гневе закрыла окно, с поразительной правильностью предположил, что происходит в освещенной комнате: два опытных воинствующих курдских националиста-предводителя в Карсе пытались убедить одного официанта из чайной, старший брат которого был убит во время вчерашних ночных налетов и который сейчас обливался потом рядом с печью, из-за обвязавшей все его тело изоляционной ленты марки Газо, что он сможет легко войти в Управление безопасности на проспекте Фаик-бея через боковую дверь и взорвать бомбу, которая была на нем.