О том, что такое армейская неотесанность, мог рассказать мой дед: взломать ворота усадьбы, потребовать у хозяйки, беременной женщины, драгоценности, расстрелять не задумываясь ее мужа, вышедшего в ночной рубашке узнать, что за шум, расстрелять четырехлетнего малыша, также вышедшего в ночной рубашке на шум, а затем, двумя выстрелами, и женщину, которая чудом все же спаслась и столь же чудесным образом родила младенца, раненного в утробе, — поэтому когда дед неожиданно, прямиком из кутузки, целый и невредимый, но обовшивевший и мечтающий только о ванне, вошел в гостиную, он сразу понял, что в доме беда.

Но беда, она оттого и беда, что в ней нет рациональности: головорезы могли бы стрелять, но они только гоготали.

— О, папаша освободился! — взвизгнул один из них, и стало ясно: эта шайка знала, куда идет; они даже не смутились, а скоренько погрузили, что подвернулось под руку (дед смотрел на них молча, то был чистый страх, это его молчание), и умчались с трофеями на своих авто.

45

Улепетывали авто, улетали аэропланы… Бела Кун, например, бежал из страны по воздуху. Во второй половине дня — часов около пяти — от Дома Советов, который помещался в гостинице «Хунгария», взлетел самолет, перемахнул через Дунай, через Крепость на горе и, заложив лихой вираж, повернул к площади Вермезё. Аппарат вел сам народный комиссар. Летел он низко, метрах в двадцати от земли: даже лицо можно различить. Было оно, по обыкновению, бледное и заросшее щетиной. Скаля зубы, злодей поглядывал на стоявших внизу, а иным с озорной издевкой даже ручкой делал на прощанье. Карманы у него оттопыривались, набитые шоколадными конфетами, бриллиантами графинь, баронесс, драгоценностями, похищенными из храмов, дароносицами и разными другими сокровищами. На руки намотаны были толстые золотые цепочки.

Когда аэроплан, взмыв, исчез в голубом пространстве, одна такая цепочка, сорвавшись, брякнулась прямо посередине Вермезё, где ее и подобрал пожилой господин, добрый знакомец моего прадеда, кристинский старожил и чиновник налогового управления, что на площади Святой Троицы в Крепости, некто Патц, Иожеф Карой Патц. А поскольку на той цепочке висел медальон с нашим фамильным гербом — грифоном, в одной лапе которого — меч, а в другой, нет-нет, не орало, как можно подумать, а три розы, то старик Патц доставил цепочку прадеду, и моя мать — от бабушки — получила ее в подарок на свадьбу. Цепочку и эту историю. Мать цепочку так ни разу и не надела, за что отец поначалу сердился на нее.

— Неужели ты думаешь, милый, что я буду носить ее после убийцы? — Но отец полагал, что с подобными принципами нельзя надевать ни одно старинное украшение, ибо, в сущности, все драгоценности так или иначе прошли через руки насильников.

— Так ведь те хоть не были коммунистами, — последовал неотразимый довод.

Красивая вещь. Теперь она у меня.

46

Тетя Мия куда-то пропала на целые сутки. Семья деда, которая жила в Пеште, была в полной уверенности, что она в Чакваре, прадед же, находившийся в Чакваре, думал, что она в Пеште. Где она пропадала, что делала, доподлинно неизвестно и по сей день. У бабушки она объявилась вскоре после полудня, в то время, когда обычно приходит поезд из Таты.

На звонок ей открыла горничная.

— Добро пожаловать, контесса. Надеюсь, вы хорошо доехали?

— Вполне, — кивнула ей тетя Мия, застыв на пороге. Горничная приняла у нее багаж и двинулась вверх по лестнице. Но тетя Мия продолжала стоять как вкопанная.

— Что-то случилось, контесса? — испуганно обернулась девушка.

— Ничего, друг мой. Пожалуйста, помогите войти.

Тут на месте застыла горничная, не понимая, чего от нее хочет барышня.

— Вы еще здесь? — окликнула ее тетя Мия. Та с перепугу выронила из рук саквояж. — Значит, здесь. Так помогите же. Обнимите меня за плечи, как пьяную, и ведите наверх.

Но тетя Мия была не пьяна, а слепа. Тетя Мия ослепла. Следов насилия на лице ее не было видно. Так рассказывал мне отец, а ему, в свою очередь, моя бабушка. Когда тетя Мия в обнимку с горничной поднялась в гостиную, бабушка вместо приветствия показала ей моего отца.

— Ты посмотри, посмотри, как он чмокает! — Она сама кормила его грудью, что по тем временам было редкостью.

Золовка повернулась на звук.

— Уже видела, — глухо проронила она, на что бабушка чуть было не обиделась, но заметила, что с золовкой не все ладно, заметила черные очки, которые тетя Мия, будто кинозвезда, будто Грета Гарбо, хранящая инкогнито, носила с тех пор до конца жизни. Она не снимала их даже на ночь, как мы убедились однажды, подсматривая за нею. Но тогда — может быть, в честь отца? — она в первый и последний раз их сняла и, опять-таки, в первый и последний раз произнесла слова:

— Я слепая.

Именно так: «слепая», а не «ослепла». Будто имя свое назвала. От врача она отказалась, рассказывать о случившемся не хотела. Интересно, что ни старший брат, ни отец ее так и не добились, чтобы она разрешила врачам себя обследовать. И, самое интересное, оба они примирились с мыслью, что тетя Мия вдруг стала сильнее их. Она познала такое, чего они не знали и не желали, не смели знать.

О запрете нам было известно, но наша сестренка однажды полюбопытствовала:

— Тетя Мия, а как вы ослепли? — Танти сделала вид, будто не расслышала. — А вы, что ли, не только слепая, но еще и глухая? — Тетя Мия влепила сестренке наотмашь, без размышлений, и не какую-нибудь моргушку, а полновесную оплеуху.

— Не что ли, а разве!

47

«Занятный и, я бы сказал, поучительный разговор состоялся у меня с господином революционером Штерком. Несколько странная, поверхностная и поспешная инвентаризация, проведенная в замке, продолжала меня беспокоить. И не случайно. Как-то вечером, ближе к одиннадцати, в мою комнату вбежал слуга, сообщивший, что на территорию замка проникли Халнек и Штерк и повсюду, у каждого входа, расставили часовых. Никому ни войти, ни выйти. Я уж было забеспокоился, что силовая акция связана с „еще не обнаруженными сокровищами“. (О „тайне бриджей“ я никому не рассказывал, о ней знала только камеристка Вильма, но, как всегда, делала вид, что ни о чем ничего не знает.)

Мы отправились спать и спали вполне нормально. Это — тоже черта Эстерхази. Ночь — для сна, и, следовательно, по ночам мы спим. На следующий день во время утренней мессы меня вызвали из домашней часовни и заявили, что собираются проводить дополнительную инвентаризацию и прежде всего опечатают комнаты, в которых находятся книги.

— Уж не испугались ли товарищи книг? — На что Штерк только саркастически усмехнулся, и, надо отдать ему должное, это была единственная — по форме, во всяком случае — непочтительность, которую он себе позволил.

— Меня поражает, граф, с какой интонацией вы произносите слово „товарищ“! Уже одно это оправдывает революцию, — похмыкивая, заметил он несколько позже.

Товарищ Штерк меня интересовал. Он был сыном еврея из Чаквара; когда я был начальником местной пожарной охраны — о Господи, я был всем, почему я не мог быть начальником пожарной охраны! — старый Штерк исполнял обязанности кассира добровольной пожарной дружины, и мы были с ним хорошо знакомы. Существует мнение, будто говорить о евреях как таковых принято только в случаях, когда этого желают сами евреи. Ибо есть среди них люди такие и люди сякие, вот и следует говорить: человек такой-то (если он такой) или сякой-то (если сякой).