Крайне интересен и такой факт. Поручик лейб-гвардии Уланского полка Николай Васильевич Симановский прибыл в Ставрополь (2 апреля 1837 года), имея в кармане рекомендательное письмо. Адресовано оно было генералу А.А.Вельяминову, а написано… Николаем Поливановым. По причине отсутствия Вельяминова в городе Симановский вручил его управляющему, который и обеспечил новоприбывшего казенной «походной палаткой». По служебной линии такая рекомендация ничего не значила: Поливанов был всего лишь поручиком. По-видимому, у Николая Ивановича были какие-то иные, возможно родственные, основания для столь необычного поступка. Этот факт, на мой взгляд, косвенно подтверждает предположение А.В.Попова, что и Лермонтов, отправляясь на Кавказ, запасся рекомендательным письмом от младшего брата бабушки. Знаменитый генерал и не сделавший военной карьеры степной помещик были знакомы с юности: на поле Бородина капитан Алексей Вельяминов командовал первой ротой гвардейской артиллерии, а штабс-капитан Афанасий Столыпин – батареей в легкой роте № 2. Такое не забывается и дает право на обращение поверх служебных барьеров. Особенно в случае с Вельяминовым, про которого сослуживцы вспоминают: «Алексею Александровичу ничего не значило выставить ограниченность подчиненного генерала и рядом тут же рекомендовать способности лица мелкого ранга и доверять ему исполнение весьма важных поручений. О таких людях он брал на себя и труд постоять за них, несмотря на репутацию скупого на поощрения по службе».

Впрочем, в случае с Лермонтовым в рекомендательной бумаге особой надобности не было. «Огненный (кызыл) генерал» и без письма знал, что сосланный на Кавказ поэт – внучатый племянник давнего боевого товарища. Все эти сведения я привожу, разумеется, не для того, чтобы щегольнуть осведомленностью по линии бытовых мелочей, а чтобы допустить (с высокой долей вероятности), что Лермонтову, через Поливанова, еще в Петербурге была известна официально утвержденная дата начала весенней Закубанской экспедиции. Эта дата – 5 мая 1837 года – приводится во всех без исключения трудах лермонтоведов, в том числе и в моих прежних работах. В действительности, как выясняется из дневника Симановского, генерал Вельяминов, покинув Ставрополь более чем за месяц до официального выступления в Причерноморский поход, все это время курсировал между Екатеринодаром и Прочным Окопом, куда по его приказу загодя стягивались назначенные в экспедицию воинские части. Лермонтов этого, разумеется, не знал и, не желая задаром терять драгоценное время, появился в Ставрополе не ранее 2 мая, то есть тогда, когда в городе уже не было не только «воинов», но и воинского начальства, за исключением интендантов да генерал-майора Петрова, начштаба у Вельяминова и супруга родной племянницы его бабки – Анны Акимовны Хастатовой. (С Алексеем Александровичем Вельяминовым Лермонтов встретится и разговорится позже, осенью 1837 года, когда задержится в Ставрополе почти на месяц.)

Конечно, Петров мог и своей властью, отметив подорожную, отправить Михаила Юрьевича по месту назначения, в стоявший под Тифлисом Нижегородский драгунский полк. Отметить мог, а вот выплатить причитающиеся сосланному деньги не мог: казна была пуста. Лермонтов, в отличие от Симановского, был при деньгах. Однако, с его точки зрения, было бы просто неразумным не воспользоваться этим якобы неприятным, зато вполне законным обстоятельством, и он им, разумеется, воспользовался. Получил у любезного дядюшки Павла Ивановича Петрова допустимое, даже формально, разрешение не ехать в полк до получения прогонных, купил на ставропольском воскресном базаре казацкую, привычную к местным условиям лошадку и отправился в свое первое кавказское путешествие – проехал верхом по левому берегу Терека всю Линию, аж до Кизляра.

Не в пример Закубанской экспедиции, пробивавшейся к Геленджику с боями и потерями в личном составе, лермонтовский вояж был вполне безопасным: на Линии в том году даже не постреливали, а в казачьих станицах, плотно придвинувшихся к проложенному еще при Ермолове военному тракту, кормили мимоезжих офицеров и вкусно, и дешево, и пьяно. Впрочем, казацким жирным разносолам и местному кизлярскому красному Лермонтов предпочитал яства более экзотические: горский чурек и грузинское кахетинское. А главное – этот маршрут возвращал его в детство.

Мальчиком, напоминаю, он гостил в «Земном раю», притеркском имении родной сестры Елизаветы Алексеевны – Екатерины Хастатовой, на дочери которой, как уже упоминалось, был женат покровительствующий Лермонтову генерал Петров. К 1837 году П.И.Петров, правда, овдовел, но связей с родственниками покойной жены не порывал. Не было в живых и «передовой» помещицы Екатерины Алексеевны. Зато сын ее, Аким Акимович Хастатов, унаследовал и «Земной рай», и кавказские повадки матушки. Имение его по-прежнему походило на небольшую крепость – и рвы, и тын, и пушки. Аким Акимыч даже в визитные карточки вписал унаследованный от Екатерины Алексеевны «титул»: «Передовой Помещик Российской Империи». Авангардный помещик и рассказал Лермонтову, как был чуть не изрублен пьяными казаками в станице Червленой.

Побывал в Червленой, «невенчанной» столице Гребенского казачества, и сам Лермонтов. Здесь, по преданию, он и услышал песню, на основе которой написал «Казачью колыбельную». А от Червленой уж и совсем недалеко до Кизляра. В Кизляр Печорин пошлет за подарками для Бэлы, Лермонтова же интересовала не экзотика армянских лавок. Комендантом Кизлярской крепости был в то время Павел Катенин, оппонент Пушкина и друг Грибоедова. Последнее представляло особый интерес. Пушкин и его жизнь не составляли для Лермонтова загадки. В Грибоедове же все было тайной – и жизнь, и смерть, и творческая судьба. О Грибоедове-человеке он мог многое узнать от своей родственницы, Прасковьи Ахвердовой, воспитательницы Нины Грибоедовой. Но Лермонтову для его замыслов мало женских глаз и женской пристрастной памяти. Особенно здесь, на Кавказе, где имя Грибоедова звучало почти в одном «регистре» с именем Ермолова, и главное, теперь, по выходе пушкинского «Путешествия в Арзрум», где не только дан первый очерк судьбы Грибоедова, но и брошен упрек современникам, не заметившим в нем великого человека: «Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости его и пороки… – все в нем было необыкновенно привлекательно. Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном. Люди верят только славе и не понимают, что между ними может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в “Московском Телеграфе”… Его рукописная комедия “Горе от ума” произвела неописанное действие и вдруг поставила его наряду с первыми нашими поэтами. Несколько времени потом совершенное знание того края, где начиналась война, открыло ему новое поприще: он назначен был посланником. Приехав в Грузию, женился он на той, которую любил… Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни».

В «Герое…» судьба Грибоедова почти не отозвалась, если не считать смерти Печорина по дороге из Персии. Но «Герой…» был первым опытом «кавказского романа». В будущем большом романе, замысел которого Лермонтов вынашивал, Грибоедов и Ермолов – главные действующие лица: «Тифлис при Ермолове, его диктатура и кровавое усмирение Кавказа, Персидская война и катастрофа, среди которой погиб Грибоедов».