не говорили о трагичном с той же легкостью, как в Москве, но не забывали о нем. Мудрено было забыть: трагедия была частью быта.

В итоге Ходасевич втянулся в этот странный мир. Вместе со всеми он посещал “костюмированные балы” в нетопленых залах и упражнялся в сочинении шуточных стихов, обыгрывающих привычные житейские трудности. Становился он и адресатом, и персонажем таких стихов. Например, “петиции” Всеволода Рождественского, в то время умелого петербургского гладкописца-неоклассика, впоследствии – советского литературного начальника, написанной от лица давнего друга Владислава Фелициановича, Сырника, но “уже отощавшего”:

Говорят, в переустройстве мира

И мышей к работе прикрепят.

Комиссарам не хватает сыра,

Знают только в сказках шоколад.

Нет возни и писку на беседах,

Надо тощим хвостиком вилять,

Регистрироваться в домкомбедах,

В очереди к зернышку стоять.

День-деньской не бегаешь, а ходишь,

Уж и так-то жизнь нам нелегка.

Ну а ты – не стыдно ли – заводишь

Трибуналы, следствия, чека.

Не для нас ли ночью на окошке

(Издавна уж так заведено)

Остаются сахарные крошки,

Хлеб и золотистое пшено.

Пощади! Мышиный королевич

Молится за сырный свой народ.

Нас воспел когда-то Ходасевич,

А теперь Рождественский поет.

Верим в стародавние приметы,

Поселившись с вами в добрый час.

Пощади нас! Если не поэты,

Кто же и заступится за нас[437].

Петербургские поэты жили неуютно, в голоде и страхе, но в их жизни были веселье, отвага, творчество – и в итоге Ходасевичу здесь дышалось лучше и свободнее, чем последние годы в Москве. Здесь он жил поэтом, а не чиновником, жил среди своих.

2

Но это имело и оборотную сторону: в Петрограде Владислав Фелицианович не мог избежать участия в литераторских конфликтах и сварах.

Кроме Дома искусств он был связан и с Домом литераторов – организацией, у истоков которой стояли старые журналисты всех направлений, от сотрудников “Нового времени” до авторов “Речи” и “Русских ведомостей”. Но в совет Дома входили и писатели-беллетристы, тоже – всех направлений и взглядов, в том числе Анна Ахматова и Федор Сологуб. 27 декабря 1921 года туда был включен и Ходасевич. В сравнении с ДИСКом здесь было поменьше большевизанствующей молодежи, больше “реакционеров” – а впрочем, и там и тут каждой твари хоть по паре, а находилось. В помещении Дома литераторов на Бассейной, 11, помимо столовой и читальни работала литературная студия под руководством Бориса Эйхенбаума и Виктора Шкловского (потом – Корнея Чуковского), регулярно устраивались вечера, чтения, диспуты. Ходасевич был в числе их участников. Один из учредителей Дома литераторов, Николай Волковысский, в 1939 году написал Ходасевичу некролог.

В марте 1921 года Владислав Фелицианович вместе с Гумилевым, Акимом Волынским и другими участвовал в комиссии по распределению очередных пайков, выбитых Горьким для работников искусств. Ему пришлось с недоумением выслушать бешеный монолог Волынского про “сифилитический талант” Сологуба (какие давние счеты двух пожилых писателей, уязвленных и эксцентричных, таились за этой выходкой?); отстоять паек для автора “Мелкого беса” все же удалось. В числе прочих паек выделили и одиозному восьмидесятилетнему Виктору Буренину, злобному до гротеска фельетонисту, “писаревцу” в эстетике, черносотенцу в последние десятилетия жизни в политике. Годом раньше в пользу голодающего Буренина устроили подписку те, кого он в свое время травил со страниц “Нового времени”, в том числе Блок. Среди писателей у Буренина больше не было ненавистников: он пережил свою скандальную славу. Зато выделение пайка Буренину до крайности возмутило Марию Федоровну Андрееву, у которой был свой законный интерес: как комиссар петроградских театров, она хотела отдать побольше пайков артистам – за счет писателей. Выяснение отношений происходило за чайным столом у Горького. Когда Андреева в запале воскликнула, что “расстреляла бы Буренина своими руками”, “Горький, молча сидевший на конце стола, весь побагровел и сказал голосом тихим, но хриплым от злобы: – Я бы не хотел, понимаете… чтобы такие вещи… говорились у меня в доме”[438]. Примечательные слова в устах будущего автора формулы, которая стала лозунгом величайшего террора в истории России (“Если враг не сдается…”).

Главным же конфликтом, в который Ходасевич оказался косвенно вовлечен, стала борьба двух фракций петербургской поэзии, “блоковской” и “гумилевской”. Ходасевичу эта вражда казалась очень давней, но на самом деле она разгорелась буквально за недели перед его появлением в Петрограде. Начать с того, что и в 1911–1912 годах Блок далеко не сразу стал неприятелем “наглеющего акмеизма, адамизма и пр.”; он побывал на первом заседании первого Цеха поэтов и лишь позднее вынужден был занять свою позицию в споре Цеха с ивановской “Башней”. В 1918–1920 годах поэты бок о бок сотрудничали во “Всемирной литературе”, часто споря о поэзии, но споря дружественно. К Гумилеву-человеку Блок, судя по дневникам, относился с симпатией, к гумилевской поэзии – холодно, но до поры до времени без особого раздражения. Гумилев же Блока – несмотря на все эстетические расхождения – просто обожал и как поэта, и как человека. Постоянно повторяющиеся претензии к блоковской “системе германских абстракций и символов”, да и все гумилевское “сальерианство” – это была лишь оборотная сторона любви. Доходило до того, что любовницы ревновали Гумилева к Блоку; одной из них, Ольге Арбениной, Николай Степанович признавался, что если бы в Блока стреляли, он бы заслонил его[439]. Ходасевич, как человек сторонний, этих обстоятельств не знал и не понимал.

Коллизия, приведшая двух поэтов к вражде, стала складываться летом 1920 года, когда поэтесса Надежда Павлович (как описывает ее Ходасевич, “круглолицая, черненькая, непрестанно занятая своими туалетами, которые собственноручно кроила и шила вкривь и вкось, – одному Богу ведомо, из каких материалов”[440]) приехала в Петроград из Москвы с поручением организовать местное отделение Союза поэтов. В Москве Союз поэтов был создан еще в 1918-м под председательством Брюсова, но вскоре распался и позднее был организован вновь; на сей раз его возглавил футурист Василий Каменский. То, что петроградский Союз предложено возглавить Блоку, было более чем естественно, тем более что Павлович была житейски близка к нему в последние годы его жизни. Однако и Гумилев принял активнейшее участие в организации Союза. Причин тому было несколько: и свойственная Николаю Степановичу страсть к председательствованию, над которой посмеивались даже его друзья, и его утопические идеи об участии поэтов, объединенных в некий орден наподобие масонских братств, в управлении государством. Во всяком случае,