В воспоминаниях художника Владимира Милашевского, соседа Ходасевича по ДИСКу, есть следующий странный эпизод:

Я сидел у Ходасевича, окна были открыты ‹…›.

В дверь кто-то постучался, и на возглас “Войдите!” вошел плотный, крепко сбитый человек среднего роста, с неподвижно прикрепленной к спинному хребту головой. Он как бы специально был рожден для положения по команде “смирно!”. ‹…›

Его лысая белесая голова, с невыразительными, не обращающими на себя внимания чертами лица, с маленькими подслеповатыми глазами, зорко и подозрительно смотрящими, напоминала кокон шелковичного червя! Это форма головы, про которую деревенские бабы говорят: голова толкачиком. ‹…› Этот старательный фронтовик, но не “орел” – был Гумилев.

В этой “подтянутости” было что-то выделанное, театрально-подчеркнутое ‹…›.

Гумилев присел крайне натянуто на кончик неважнецкого кресла. Он явно пришел “с визитом” к особе высокопоставленной, члену невидимой бюрократической иерархии, “департамента поэзии”. ‹…›

Словесный поединок напоминал ринг боксеров, причем щупленький, неподготовленный боец валил с каждого удара борца “в хорошей форме” с “воинственно приподнятой грудью”.

Гумилев: Мы скоро организуем всероссийский союз поэтов.

Ходасевич: Это что же, для пайка?

Гумилев: Ну зачем же так низко понимать! Это имеет огромное, чисто духовное значение!

Ходасевич: Нечто вроде министерства поэзии?

Гумилев: Если хотите – да.

Ходасевич: Ну что же! Это очень удобно для писания казенных стихов, по команде![441].

Диалог этот Милашевский относит к весне 1921 года. Но Союз поэтов в Петрограде был создан летом 1920-го, до переезда Ходасевича из Москвы, и к весне 1921-го Гумилев давно был его председателем, а Ходасевич – членом правления.

События, приведшие к смещению с председательского поста Блока и к избранию Гумилева, развивались так.

Ближайшими людьми к Гумилеву в 1920 году были молодые поэты, его ученики – четверка так называемых “гумилят”. Прежде всего – “Жоржики”, неразлучные с довоенных пор Георгий Владимирович Иванов и Георгий Викторович Адамович. В то время это были образцовые петербургские эстеты, про которых сам Гумилев с иронией говорил, что это не люди, а произведения искусства вроде этрусской вазы. Иванов, чей “Вереск” в свое время был так язвительно охарактеризован Ходасевичем, начал литературную деятельность еще в 1910 году, шестнадцати лет от роду; с тех пор он побывал эгофутуристом, входил в первый Цех поэтов, уже без Гумилева пытался в 1916 году основать второй, дружил с Мандельштамом, был принят в домах Блока и Кузмина. Однако его личная репутация не отличалась солидностью: Кузмин звал его за глаза “модисткой с картонкой, разносящей сплетни”. Не ожидали в те годы особых откровений и от его поэзии, уже вполне, казалось, сложившейся и застывшей в своем самодостаточном эстетизме. Второй “Жоржик” был двумя годами старше, но его литературная биография была короче. С Гумилевым он сколько-нибудь близко познакомился в 1913–1914 годах, когда у того был долгий и запутанный роман с его сестрой. Первая публикация – в 1915-м, первая книга (“Облака”) – в 1916-м; все же и Адамович успел выступить до революции. Рада (Ираида) Гейнике, с 1921 года писавшая под псевдонимом Ирина Одоевцева, невеста, а вскоре и жена Иванова, была выпускницей одной из гумилевских студий. Зимой 1920–1921 годов ее злободневные баллады, трогательные и ироничные (“Толченое стекло”, “Почему в Петрограде испортились водопроводы” и др.), имели шумный успех. Наконец, Николай Авдеевич Оцуп, сын царскосельского фотографа, ровесник Иванова, когда-то – студент Сорбонны, изучавший философию у самого Анри Бергсона, начал литературную деятельность, как и Одоевцева, уже в дни “военного коммунизма”, хотя впервые напечатался еще в 1915 году. Самый творчески близкий Гумилеву из четверки и самый, как оказалось, лично преданный ему, он сочетал поэтический талант со способностями совершенно иного рода: никто лучше Оцупа не умел обхаживать разного рода комиссаров (в том числе выискивая среди них тайных графоманов), добывать у них пайковые блага и с выгодой обменивать их на иные блага на черном рынке. Из поездок в глубинку России Оцуп привозил в город такие сокровища, как “сушеная вобла, клюква, баранки, горох, овес, а порой – это звучало как чудо – двадцать или тридцать кусочков сахару”[442]. Делал он это, конечно, не для себя одного. По утверждению Георгия Иванова, Оцуп числился при “Всемирной литературе” в странной должности “председателя хозяйственного комитета”, по крайней мере, имел соответствующую бумагу с печатью. Но круг людей, подкармливавшихся вокруг Оцупа и благодаря ему в Петрограде, не был безграничен; те же, кто в него не попадал, испытывали к “предхозкома” настоящую ненависть.

Спор в Союзе поэтов шел на самом деле не между Блоком и Гумилевым, которые служили лишь ширмами, а между Надеждой Павлович и “гумилятами”. Последним нужна была – для облегчения снабженческих поездок Оцупа – печать Союза. Но в дело вмешалась еще и политика. Автор “Двенадцати”, давно разочаровавшийся в большевиках и не скрывавший этого, по инерции считался “революционным” автором; у Павлович были связи в Наркомпросе. Тем временем в августе 1920-го в Петрограде (и в Союзе поэтов) появились Лариса Рейснер, вышедшая замуж за того самого “товарища Раскольникова”, в ту пору командовавшего Балтийским флотом, и при ней – Сергей Городецкий, автор “Сретенья царя”, перешедший в большевистский лагерь и так же, как и прежде, не соблюдавший в своем верноподданническом восторге ни меры, ни приличий. 24 августа он опубликовал в “Петроградской правде” статью-донос, направленную против “Всемирной литературы” и с прозрачными личными выпадами против Гумилева, а несколько раньше, в “Красной газете”, – стихотворный пасквиль. В Союзе поэтов Рейснер и Городецкий стали союзниками Павлович (по ее же позднему свидетельству). Возможно, именно это склонило большинство членов Союза на другую сторону.

Первый переворот произошел 12 октября, когда был изменен состав правления Союза; из него были выведены несколько представителей “блоковской” партии, в том числе Павлович, – но и Оцуп тоже. Блок сложил было с себя полномочия, но на следующий день к нему явилась делегация во главе с Гумилевым и уговорила остаться в должности. Через восемь дней Александр Александрович присутствовал на большом поэтическом чтении в клубе Союза (в доме Мурузи на Литейном) и в дневниковой записи отметил: “Крепкое впечатление производят одни акмеисты”. Особенно понравились Блоку новые стихи Мандельштама, только что появившегося в городе, – стихи, впоследствии вошедшие в “Tristia” (до сих пор он, кажется, не обращал внимания на этого “жидочка”). В связи с “новым” Мандельштамом Блок и Гумилев содержательно поговорили о рациональном и иррациональном в поэзии, о природе языка. На вражду все это пока что не походило. Напомним: до приезда Ходасевича в Петроград оставался ровно месяц.

В декабре, то есть через считанные