памяти. Но, возможно, они оказали свое влияние, как это, несомненно, произошло с джазом, североамериканским родственником, возникшим в среде, подобной той, что я описал, возникшим в определенном месте, где чернокожее население было представлено гораздо плотнее, чем у нас. В Монтевидео, по-видимому, тоже было плотнее, чем в Буэнос-Айресе, да так обстоит дело и сейчас. Сейчас негров почти и не видно. Я как-то написал «Милонгу смуглых». И в ней есть строка: «Мартин Фьерро, убивший негра», а потом: «Он как будто убил их всех», – потому что негры здесь действительно очень редки.

Ну и Висенте Росси пишет о танцевальных домах, которые именовались «академиями». Самой знаменитой являлась Академия Сан-Фелипе на юге старого Монтевидео, хотя свои академии были во многих районах. И Висенте Росси спас прекрасную книгу – потому что, если бы он ее не написал, мы бы лишились многого, он спас слова – зачастую неудобь сказуемые, я не хочу их повторять, дабы не оскорбить ваш слух, – а еще он спас музыку этих первых милонг. Так вот, маэстро Гарсиа мне сообщил (сам я в музыке не разбираюсь), что это очень простая музыка. Сами композиторы не могли ее ни записать, ни прочесть. Свои мелодии эти композиторы насвистывали или напевали. А теперь я попрошу маэстро Гарсиа, чтобы он [неразборчиво] золотую брошь для этой лекции, если вы позволите мне использовать эту метафору, столько же новую, сколь и дерзкую, и мы сможем услышать несколько милонг, а затем – чтобы вы убедились, что, хотя техника и эволюционировала, дух остался прежним, – какое-нибудь старое танго. Сам я не осмелюсь произнести ни одного названия. Кажется, первое танго, которое я услышал в детстве, было «Початок». Возможно, это могла быть и «Брюнетка», но все-таки мне кажется, что «Початок», в который добавили поистине непристойные слова, а я принимал все на веру и думал, что «Початок» так и поется, не зная еще, что на самом деле такое невозможно. Но не бойтесь, я не позволю себе никаких вольностей. Слова самые простые, эти милонги танцевали бандиты в Монтевидео году этак в 1880-м, и в них уже есть – быть может, в виде пророчества – в них уже есть танго, последующую эволюцию которого мы рассмотрим на нашей ближайшей встрече.

Лекция третья

Эволюция и распространение

Аргентина времен Столетия. Празднования и комета Галлея. Аргентина: мировое признание. Танго приходит в Европу. Прогрессирующая печаль: милонга, изначальное танго и певцы-бахвалы против «плаксивого танго». Карлос Гардель. Наброски для возможной эпопеи. Истории из предместья Ломас-де-Самора

Дамы и господа!

Мы приблизились к годам расцвета танго, между 1910-м и 1914-м. Потому что в 1914-м пришла Первая мировая война и, естественно, танго исчезает под этой войной. А 1910 год, как всем известно, соответствует нашему первому столетнему юбилею. И теперь, когда мы перечитываем «Оду Аргентине» Рубена Дарио или «Оды веку», так по-горациански озаглавленные Леопольдо Лугонесом, мы чувствуем (немножко)… у нас возникает ощущение тоста, договорного и обязательного энтузиазма. Однако же истина в том, что оба эти произведения – мы могли бы добавить и множество других примеров из той эпохи, – оба произведения отдавали дань вере, неподдельному энтузиазму. Чтобы дать вам представление о чувствах той поры, я, наверно, еще раз вспомню мое далекое детство.

1910-й был годом кометы Галлея. На всякий случай напомню, что эта комета появлялась на небе и в 1835 году, когда родился Марк Твен. Твен обещал, что не умрет, пока этот свет, эта сияющая небесная пыль не вернется. И так все и вышло: в 1910 году комета Галлея вернулась и Марк Твен умер. Я вспоминаю и говорю о том, что тогда чувствовал. Что, как мне кажется, так или иначе чувствовали мы все, хотя и знали, что об этом нельзя говорить вслух, потому что сама идея выглядела абсурдной. И все-таки мы все ощущали ее истинность. Мы чувствовали, что комета – та самая комета, которую я видел над низкими домами на той стороне улицы или из дворика нашего дома, – тоже относится к иллюминации по случаю Столетия, является составной частью празднования и благоволением Небес. Я не стану говорить – это прозвучало бы абсурдно, – что то время было утопическим временем, что все мы были счастливы и жили в раю. Зато я скажу, что город – хотя в те годы и маленький – был городом растущим, был столицей растущей страны. Теперь же наоборот, я не знаю, можем ли мы искренне такое помыслить. Прежде мы все это чувствовали.

Бедность в те годы являлась вопросом одного поколения – в общих чертах. Я вырос в бедном районе, на краю города. Наш дом был одним из двух-трех высоких домов на более чем двадцати перекрестках улицы Серрано. Я посещал начальную школу, и теперь при встрече с кем-нибудь из товарищей той поры я изумляюсь, как тот постарел, – и он, несомненно, изумляется, увидев меня таким постаревшим; так вот, при встрече оказывается, что этот товарищ, обыкновенно сын каких-нибудь неграмотных эмигрантов, теперь стал университетским профессором, инженером, врачом, адвокатом, архитектором… Я хочу сказать, вся страна тогда росла, и не имело значения, что в трех куадрах от площади Италии в нашем дворе стояла мельница, а потом ее заменил водопровод. Не имели значения и пустыри в черте города (на одном из них пасся рыжий конь, и в моей игре это был мой конь, и я рассказывал родителям, что дальше пасутся еще тысячи моих коней). Значение имело это наше общее ощущение, и это ощущение воплотилось в многочисленных событиях.

Вкратце дело обстояло так: до той поры наша история была драматической историей, историей победоносных войн, многажды славной и жестокой. И все-таки для мира мы еще оставались почти что невидимыми, а около 1910-го – годом раньше, годом позже – начали происходить события, которые нас потрясали и радовали. Я вспоминаю визит инфанты Изабеллы, вспоминаю, как мы гостеприимно искалечили наш гимн, как изъяли строфу со словами «И поверженный лев у ног», дабы этот поверженный лев не расстроил инфанту. А потом приезжали другие прославленные деятели – например, профессор Альтамира, и, самое главное, в те годы приехал Анатоль Франс. Лекции тогда были явлением редким. Анатоль Франс прочитал – по-французски, как будто бы доверительно и по секрету, потому что говорил он очень тихим голосом, – серию лекций о «Гаргантюа и Пантагрюэле» Рабле.

Ирландский философ Беркли сказал: «Существовать – значит быть воспринимаемым», а еще «Существовать – значит воспринимать». Так вот, до того момента мы