Я подумал, что сам был бы не прочь оказаться хотя бы в ее десятке.

Я оставляю сумки, и мы с Гэвом идем в паб, а потом — в индийский ресторанчик. Это милое и недорогое местечко, и оно пользуется популярностью у влюбленных парочек, но есть и компании подвыпивших пацанов. В Даме тоже есть парочка неплохих азиатских забегаловок, но там все равно не умеют готовить карри. За пару столиков от нас сидит компания шумных и пьяных тупиц, но я сижу к ним спиной, так что могу наслаждаться бринджай бхаджи и креветками по-мадрасски с большим, скажем так, успехом, нежели Гэв, которому приходится лицезреть их утомительное кривлянье. Но потом мы надираемся сами и перестаем замечать этих крикливых алкашей. До тех пор, пока я не иду вниз поссать.

На выходе из туалета мое сердце замирает и подкатывает комком к горлу. Какое-то уебище, кулаки, как гири, бежит вниз по лестнице прямо на меня. Я застываю. Блядская жизнь… это он… я перехвачу его и вмажу ему изо всех сил, сперва по ноге, а потом…

Нет.

Это просто какой-то мудак вызывающе прет в сортир мимо меня, но у меня нет к нему неприязни. На самом деле мне хочется расцеловать этого социопата просто за то, что он не Бегби. Спасибо тебе, заебатый придурок.

— В табло не желаешь? — интересуется он, проходя мимо.

— Извини, приятель, просто я тебя кое с кем перепутал, — объясняю я.

Урод бормочет что-то себе под нос, потом направляется к кабинкам. В первые пару секунд я думаю, а не пойти ли за ним, но решаю, что лучше не нарываться. Единственное, что вколотил в меня Реймонд, мой инструктор по сетокан-карате, что самое важное в боевых искусствах — не применять их без надобности.

Поев, мы в Гэвом возвращаемся к нему и сидим за полночь, пьем, травим байки, пиздим за жизнь, в общем, наверстываем упущенное. В его манере себя вести есть что-то такое… удручающее. Мне стыдно, что я так к нему отношусь, и не то чтобы я такой весь из себя исключительный, ведь мне действительно нравится этот парень, блядь, но дело в том, что он как будто наталкивается на стену собственной ограниченности, так и не научившись любить то, что у него есть. Он говорит мне, что у него все тот же ранг в Департаменте по трудоустройству, и выше ему уже не подняться. Его прошения о продвижении столько раз отфутболивали, что он перестал их подавать. Наверное, говорит он, это все из-за того, что он отметил в своей анкете, что употребляет алкоголь.

— Забавно, когда я только-только начинал там работать, пить считалось чуть ли не обязательным. Предполагалось, что если ты ходишь по клубам, то ты общительный человек, не замкнутый. А теперь это считается пьянством. Сара… она хочет, чтобы я бросил все это и уехал с ней путешествовать, в Индию и дальше в ту степь. — Он качает головой.

— Так поезжай! — говорю я ему убежденно.

Он смотрит на меня так, как будто я предлагаю ему оприходовать девочку-первоклассницу.

— Марк, ей двадцать четыре, а мне тридцать пять. Это большая разница.

— Не пизди, Гэвин. Если ты этого не сделаешь, потом будешь всю жизнь жалеть. Если ты не поедешь, ты потеряешь ее и так и будешь сидеть до скончания дней в своем этом мудацком офисе, а лет через двадцать превратишься в трясущегося пьянчужку, жалкого пидора, на которого и смотреть-то противно. И это еще самый лучший вариант из всех возможных, тебя вообще могут выкинуть на улицу — просто так, по самой пустяковой причине.

В глазах у Гэвина — пустота, и я вдруг понимаю, насколько мое пустословие унизительно и оскорбительно для него. В свое время мы все орали, что работать — это для идиотов, но со временем ты понимаешь, что не работать нельзя, и с возрастом ставки растут и растут.

— Я не знаю, — говорит он устало, поднося ко рту стакан. — Иногда мне кажется, что я слишком уж засиделся на месте. Что вот это — тупик, — произносит он, оглядывая свою хорошо оформленную и стильно обставлешгую квартиру. Это и вправду отличная квартира в викторианском Эдинбурге; вид на залив, большой мраморный камин, отшлифованные полы, коврики, старая или стилизованная под старину мебель, стены покрыты клеевой краской. Все — идеально, безукоризненно, и можно с уверенностью сказать, что закладная на эту квартиру — это очень веская причина, почему он не хочет терять работу. — Я думаю, я, наверное, уже упустил свой корабль, — заявляет он с юмором висельника.

— Нет, еще не упустил. Сейчас у тебя появился шанс, главное — его не упустить, — говорю я настойчиво. — Ты ведь можешь сдать эту хату, — говорю я ему, — и она никуда не денется, когда ты вернешься.

— Посмотрим, — улыбается он, но мы оба знаем, что ничего он не сделает, упертый мудак.

Гэв чувствует мое презрение и говорит:

— Для тебя это, может быть, просто, Марк; а я не такой, как ты. — Он почти защищается.

Я собираюсь возразить, почему это для меня все просто? Ни хуя для меня не просто. А вот ты просто вбил себе в голову всякий бред. Но я должен иметь в виду, что я здесь гость, и он мой друг, так что я только и говорю:

— Это все от тебя зависит, приятель, твою жизнь никто за тебя не проживет, и ты один знаешь, что для тебя лучше.

Он задумывается над моими словами и делается еще более мрачным.

На следующий день я решаю пойти прошвырнуться по городу. Надеваю шляпу, чтобы прикрыть мои характерные рыжие волосы, и напяливаю очки, которые обычно ношу только в кино и на футбол. Надеюсь, что этого хватит для маскировки. Тем более прошло десять лет, а десять лет — срок немалый. В любом случае я не собираюсь соваться в Лейт, где у Бегби наверняка есть дружки, которые могут знать меня в лицо. Я слышал, что Охотник живет все там же, в начале Бульвара, и я направляюсь туда, к своей второй депрессивной встрече.

Нижние зубы Охотника стянуты металлической проволокой. Называется скоба. От этой скобы его зловещая улыбка стала еще страшнее, чем обычно — как у того парня, который Челюсти из Бондианы эпохи Роджера Мура. Гэв Темперли мне говорил, что кодла Файфа — или Глазговца, в зависимости от того, с кем ты в данный момент беседуешь, — пыталась выбить ему зубы. Я рад, что попытка не увенчалась успехом. Его мертвенная улыбка была просто произведением искусства. Темпе говорил, что Охотник им всем отомстил — причем отомстил страшно. Хотя, может быть, это пиздеж. Но одно я знаю твердо: он — единственный человек из всех, кого я здесь знаю, чье общество предоставит мне что-то вроде страховки от старой команды Бегби. Может быть.

Охотник встретил меня так, как будто я никуда и не уезжал, сразу же, прямо с порога, попытался продать мне героин, и вроде как удивился, когда я вежливо отказался. В общем, я быстро понял, каким я был идиотом, что приперся сюда. Мы с Охотником никогда не дружили и даже не приятельствовали; это был, чиста, бизнес. У него вообще не было друзей. У этого парня на месте сердца — большой кусок льда. И еще меня удивило, что я совсем его не боюсь, хотя он по-прежнему выглядит очень внушительно — такой огромный угрюмый амбал, — и мне интересно, так ли все будет и с Бегби. Что в Охотнике пугает по-настоящему, так это его тихая, грустная даже порочность. Он вытаскивает из-под кушетки что-то похожее на крышку от коробки с «Монополией», но перевернутую вверх дном. Я даже не сразу врубаюсь, что это: несколько использованных презервативов, полных, завязанных узелочком, лежат на картонке в строго определенном порядке.