Тут главное было — миновать опасную зону календаря, когда мужчина вскидывается, вспомнив, что он недолюбил и недожрал.

А так — те, кто минуют эту черту, так живут дальше без особых забот.

Жизнь-то сделана.

С внуками гуляют, лечатся от постепенно наступающих болезней».

Он говорит: «Получил я как-то наследство. Никогда в жизни наследства не получал, а вот случилось.

Умер мой отец, и начался вокруг его завещания какой-то нехороший делёж.

Я же, вслед Онегину, довольный жребием своим, устранился от этой склоки.

И вот, когда для симпатичных мне родственников дело разрешилось положительно, мой дядюшка повёз меня в давно осиротевшую квартиру.

Положил он передо мной красную коробку с орденами и курительную трубку с янтарным мундштуком.

Вот это было королевское наследство. Настоящее, мужское.

Я приехал домой и докурил табак в трубке, что жил в ней много лет, потеряв хозяина.

И тут начал рыдать.

Ты ведь читал О. Генри? Читал, да?

Есть у него такой рассказ, что называется „Попробовали — убедились“. В нём спорят о литературе редактор модного журнала и некий беллетрист. Последний издевается над мелодраматическим стилем в духе „Да будет всевышний свидетелем, что я не успокоюсь до тех пор, пока бессердечный злодей, похитивший моё дитя, не испытает на себе всей силы материнского отмщения!“ Они решают поставить натурный эксперимент и бредут к беллетристу домой, чтобы напугать его жену и посмотреть что выйдет. Но они не знают, что жёны их обоих дружили и только что убежали вместе, покинув и нищего беллетриста и преуспевающего редактора.

Тогда редактор, хватается за сердце, а беллетрист, став в позу, произносит:

— Господи Боже, за что ты заставил меня испить чашу сию? Уж если она оказалась вероломной, тогда пусть самые прекрасные из всех твоих небесных даров — вера, любовь — станут пустой прибауткой в устах предателей и злодеев!

Я не верю в сентиментальность стареющих мужчин. Это от избыточной любви к себе.

От того, что они вдруг осознают, что они — тоже смертны и эта мысль приводит их в панику.

Я тебе скажу честно: я эту опасность знаю, и умею с ней обращаться, как сапёр со ржавым снарядом.

Но тогда я, лишённый особой сентиментальности, принялся пить, разглядывая дар судьбы.

Всё это было грустно и непоправимо.

Впрочем, чистота этой истории нарушена, поскольку потом я, помогая разбирать квартиру отца, перевёз к себе множество книг своего детства, бумажек, открыток, фотографий, и прочих никому, кроме меня, не нужных вещей».

Он говорит: «Сын приходил навещать. Рассказывает, что у них в компании начали говорить о смерти. В сорок пять это, я считаю, нормально. Сдохли первые друзья, болезни какие-никакие появляются. Человек понимает, что не вечен.

Спросил его, о чём говорили. Он говорит, что стали обсуждать, кого нужно уведомить, если что.

Нормально, думаю — готовятся. Это хорошо.

Я-то помню, как в газетах всегда был старичок, у которого наготове был некролог на всякого, и вообще — как на могильных плитах после года рождения была такая чёрточка — чтоб родственники вписали.

Говорят, что сейчас, как самолёт грохнется, всех специально оповещают, ну там специальные люди приходят, чтобы не репортёры первыми пришли.

А сын говорит, что у него другое — заведёшь роман, ну такой быстрый, случайный, а потом разобьёшься на машине. А девка эта думает, что ты её бросил, обижается и всё такое.

Согласен, неприятно.

И молодёжью этой (они-то для меня молодёжь) восхитился — предусмотрительные. Хотя, конечно, смешно, что они представляют сразу аварию на дороге, а не тромб в сердце, скажем.[6]

Я ему и говорю: ты вот не читаешь ничего, а это у Бунина было. Да не так, как у вас, не то, что вы боитесь, а по большой любви. Там, у Бунина, женщина заболела воспалением лёгких и умерла. Да только велела, чтобы от героя её смерть скрывали как можно дольше — ну он её и любил лишнее время.

Она к нему во сне приходила, но они давно были в разлуке, и, в общем, это грустная история.

Сын ответил, что это нечестно. Чувак, говорит, мучился лишнее время, страдал своей виной — они ведь расстались, а, значит, поссорились.

Я не стал объяснять, что вовсе не значит.

Сын-то и говорит, что лучше знать всё, и знать заранее — ну это у него надежды, которые время вычистит ещё. Я ему опять про литературу, про то, как классик говорил нам про одного больного раком крестьянина. Тот явно должен был сгинуть, а пока ходил по больничке и вспоминал своих деревенских стариков, что не пыжились они, не отбивались, не хвастали, что не умрут, принимали смерть спокойно. Не оттягивали ничего, а готовились потихоньку и загодя, назначали, кому кобыла, кому жеребёнок, кому зипун, кому сапоги.

Я сыну сказал, что этот идеал мне кажется несколько надуманным — как будет, так будет.

И списки мне эти не по нутру.

Я бы ни в коем случае не заводил такого списка.

Смерть — дело одинокое.

Не надо ничего, никому ничего знать.

Раньше это было нужно для организации похорон, а теперь и подавно не нужно. Вот я представляю, как я помер и фейсбук, к которому сын меня приучил, это понемногу узнаёт, и какие-то знакомые пишут пост (то, что называется — „статус“). Они чувствуют, что им нужно сказать что-то, меж тем, ничего говорить не надо.

Для меня было бы идеальным исчезновение — тихое и незаметное, как растворяющийся в воздухе сигаретный дым.

Тут не хуже и не лучше.

Во-первых, как помрёшь, так всё равно.

Во-вторых, в оповещении есть какой-то добавочный смысл к твоему бытию — это вроде как человек действительно думает, что мирозданию он более интересен, чем на самом деле.

В-третьих, это я понимаю, как в деревне — ну там кого-то гроб надо позвать носить, деревенский пьяница норовит выпить, родственники приехали за мотокультиватором, чтобы он случайно не затерялся. Двоюродная сестра интересуется, как в права наследства ей вступить, и что осталось.

А тут-то что? Я клоню к тому, что в какой-то момент должен приходить возрастной оптимизм — не заигрывание с концом, не какое-то натужное ёрничание, а спасительное благодушие».

И давно я понял, странность восприятия многих людей, забывающих о том, что их тела обладают обычными физическими характеристиками настоящих физических тел. Тела обладали упругостью и твердостью, их части, подобно частям механизма, можно было привязать веревочками, стянуть болтами или отпилить.