Плотные панцири, покрытые светящейся слизью, прикосновение которой вызывало глубокие ожоги. Мощные жвалы. И постоянный голод, заставлявший их спускаться ниже и ниже. Среди охотников бродили легенды, что живую плоть жуки потребляли столь же охотно, что и мертвую. Проверять правдивость этих слухов на собственной шкуре Кохэну не хотелось.

А вот место, куда он попал, похоже, именно кладбищем и являлось.

Каменные холмы могил.

И кривоватые деревья, выраставшие из них. Перекрученные ветви, растрескавшиеся стволы, покрытые потеками белесой смолы. Деревья были столь уродливы, что Кохэн, глядя на них, испытывал почти физическую боль.

Это следовало бы уничтожить, и давно.

И словно услышав отголосок святотатственной мысли, жуки зашевелились. Они все еще спали, опутанные коконами сторожевых заклятий, но нити силы таяли, и стремительно.

Сколько осталось времени?

Немного.

…и Кохэн решился.

Он ступил на зеленый мерцающий ковер. Он шел, стараясь не слушать влажный хруст, не думать о том, что каждый шаг его сказывается на заклятье.

Паутина вот-вот распадется.

И тогда…

Тени не спасут Кохэна. Но и бежать он не станет.

…ему оставалось два шага, когда дверь в Бездну распахнулась.

— Сыграй… — его голос звучал в голове. И руки Тельмы, вне зависимости от желания ее, поднялись, поднесли свирель к губам.

Она не хотела.

Не собиралась.

Но свирель сама заиграла…

…нет.

…и да, Тельма так долго молчала, и теперь ее душа желала говорить, а свирель умела слушать. Это ведь тоже дар свыше.

Не для Мэйнфорда мелодия.

…она об одиночестве.

…и тоске.

О холоде, который поднимается из самих глубин земли. Об извечной тьме и потерянной надежде, что воскресала, но лишь затем, чтобы вновь умереть.

Умирать раз за разом.

Свирель говорила о прошлом забытом, полустертом. О мире, который давно уже перестал существовать. О холмах, утративших зелень. О силе, что поила истощенную землю, но не способна была напоить. О море. И ужасе существа, впервые не ощутившего земли под ногами.

О бурях.

И днях пути… о…

Пощечина отрезвила.

— Дрянь, — спокойно сказал Тео, но теперь Тельма видела, что спокойствие это было ложным. И не удержалась от улыбки, хотя улыбаться разбитыми губами было сложно. Она потрогала щеку, провела языком по зубам, убеждаясь, что все целы.

Неважно, как оно потом обернется, но отращивать новый зуб — удовольствие сомнительное.

— Ты ведь сам хотел, чтобы я сыграла, — сказала Тельма с прежнею улыбкой. — Ты ведь сам…

— Дрянь.

Он вырвал свирель и швырнул ее на пол. Какое небрежное отношение к артефакту. Свирель не виновата, она поет о том, что чувствует. И Тельма тоже не виновата, что дар ее позволяет чувствовать других. И пожалуй, теперь она почти понимала того, кто явно желал ее смерти.

— Идем, — Тео сжал руку, и все-таки кость хрустнула. Тельма слышала этот хруст отчетливо и по змеиной улыбке Тео понимала: он тоже слышит.

И ждет крика.

Мольбы.

Просьбы пощадить, обещаний… раскаяния… чего-нибудь. Он ведь кормится эмоциями.

Как и сама Тельма. А сейчас она голодна.

Очень голодна.

— У нас впереди много времени, — пообещал Тео.

А боль была не такой уж нестерпимой. Или просто тело Тельмы привыкло, что ему постоянно причиняют боль? Хорошо бы… времени у них и вправду много.

Он перехватил руку повыше локтя, больше ломать не стал, но потянул за собой. И шел быстро. Тельме приходилось бежать, чтобы успевать следом.

Куда он ведет?

В пещеру.

Она видела ее прежде… конечно, видела… пусть и глазами того мальчишки, который умер в камере. Но сейчас пещера выглядела совершенно иначе.

…костры исчезли, как и уродцы, плясавшие вокруг них, и ямы, в которых держали детей.

…зато теперь Тельма отчетливо видела могилы, из которых вырастали деревья.

— Видиш-ш-шь… — это сказал Тео, отпуская ее. — Теперь ты видишь?

Мертвецов, лежащих под землей, они не зарыты — завалены камнями, и у каждого в груди посажено семя. Лица искажены болью, но, наверное, так и бывает, когда питаешь что-то.

Семена прорастали.

И вытягивали силы из хозяев.

А потом… потом, не способные укорениться в чужой земле, погибали сами.

— Смотри хорошенько, глупая девчонка, — Тео подтолкнул ее к первой могиле. — Вот мой прадед… он привез семена, а с ними и надежду. Он дорого заплатил за нее… отдал всех своих детей… почти всех, кроме деда… и после лег в могилу сам, понадеявшись, что сил его хватит.

Тео пинком отправил камень с могилы в дальний угол.

— Видишь его?! Чувствуешь? Он еще жив… он многих повел за собой… ему верили… а он взял и… будто не было других.

Были.

Деревьев много. Целый сад. Мертвый сад.

— А вот это правая его рука… альв… благородный… королевской крови… он отказался от наследства и трона, надеясь спасти всех… что с ним стало?

В теле ни капли благородства, лишь искореженный, смятый корнями костяк. А лицо почти нетронуто, и маска ужаса, застывшая на нем, отвращает.

— И его сын… этого не знаю… какой-нибудь благородный дурачок, решивший, что у него получится то, что не вышло у прочих… они идиоты!

Голос Тео заставил пещеру вздрогнуть.

— Они ложились в могилы, друг за другом… уходили, не пытаясь понять, почему же не получается… истратили все… почти все… я пытался остановить, но кто будет слушать отверженного? Нет… слушали… только слышали не то… мало силы? Надо добавить… где живет сила? Где?!

Он тряхнул Тельму, и сломанная рука опалила ее.

— В крови.

— Правильно, девочка. В крови. Чем больше крови, тем больше силы. И здесь лились реки… только новое древо все равно умерло… вот оно… уже почти…

Кривоватый уродец, в котором ни тени величия. Оно еще жило, цеплялось за явь кривоватыми паукообразными корнями. И человек, из груди которого вырастало дерево, тоже дышал.

Они умрут в один миг.

Невообразимо романтично. И все одно отвратительно.

— Почему человек?

— Добровольцы среди альвов закончились… пока… но правда в том, что ни один из них, — Тео обвел рукой зал, — не принадлежал этому миру. Вот и не получалось. Мы все были рождены в Старом Свете. Мы привезли с собой память о нем…