читатели-католики должны были посчитать странными или забавными. Он отмечал, что здесь жуют бетель: «Во всех этих краях бетель употребляют все, так как он освежает сердце, и, откажись они от его употребления, они умерли бы» (perchè rinfrescali molto el core. Se restasseno de usarle, moriebenno)[731]. Он с интересом описывал пиршество, на котором должен был пить наравне с раджой Лимасавы, рассказывая, как молодой принц, которого пригласили поучаствовать в процессе, «опьянел оттого, что много пил и ел» (per tanto bere et mangiare diventò briaco). Когда настало время покидать остров, после прощального пиршества отплытие пришлось отложить, потому что «раджи пили и ели столько, что целый день спали. В оправдание некоторые сказали нам, что они слегка занедужили»[732].

Карта 5. Филиппины: названия, встречающиеся в тексте

Внимания требовали и половые привычки. Пигафетта, видимо, понимал, что имеет дело с сексуальным гостеприимством: он фиксирует отказ Магеллана от предложения прислать женщин и рассказывает, что ему пришлось танцевать с тремя «совершенно обнаженными» девушками; были и другие девушки, которые играли на музыкальных инструментах и танцевали: «Эти девушки были очень красивы, белокожи, как и наши, и такого же роста»[733]. Это должно было несколько обескуражить рыцаря-иоаннита, давшего обет целомудрия. Он отметил, что «женщины любили нас гораздо больше, чем мужчин своего племени» (le donne amavano asay più noi que questi), и это правдоподобно, так как согласуется с эффектом чужака[734][735]. Экзотический вид чужаков делает их привлекательными, а отсутствие у них связей в местном сообществе позволяет рассматривать их как сравнительно беспроблемных партнеров. Когда жители Себу наконец ополчились против своих гостей, некоторые участники экспедиции сочли это местью за чрезмерную сексуальную разнузданность[736].

Пигафетта «очень часто» просил жителей Себу «как молодых, так и пожилых показать свой пенис, поскольку не мог поверить», что они прокалывают себе члены «стержнем размером с гусиное перо», украшенным крючками для колокольчиков. Другие источники тоже подтверждают существование этого странного обычая[737]. «В середине стержня, – продолжал Пигафетта, – есть дырочка, через которую они мочатся… Они утверждают, что так хотят их женщины и что если бы они этого не сделали, то те отказались бы от сношений с ними»[738]. Над его описаниями воздействия этого приспособления на женские вагины и технических подробностей половых актов, в которых женщины брали инициативу в свои руки, а «пенис всегда оставался внутри, пока не становился мягким, иначе его нельзя было бы вынуть», лучше опустить завесу милосердия[739]. Лишь немногим менее красочны рассказы Пигафетты об имитации полового акта с телом мертвого раджи перед его сожжением или о жертвоприношении свиней, в ходе которого жрицы поклонялись солнцу, танцевали, дули в трубы, пожирали огонь и мазали лбы участников ритуала свиной кровью[740].

Однако Пигафетта не позволял своему пристрастию ко всему любопытному и живописному отвлечь себя от главной цели: он подчеркивал, что большинство жителей островов были людьми цивилизованными и разумными, имели настоящие государства и могли считаться предрасположенными к принятию крещения: «Люди эти живут в согласии с правосудием. У них имеются весы и меры. Они предпочитают мир, довольство, покой»[741]. Люди Магеллана участвовали в ритуалах, праздниках, танцах и даже – за два дня до отплытия с Лимасавы – сборе урожая риса, показав тем самым, что понимают ценность местной культуры[742]. Однако покой вскоре был нарушен, довольству нанесен удар, а мир поколеблен.

Первые признаки того, что среди местных жителей есть и недовольные прибытием путешественников, появились во время приготовлений к отплытию с Лимасавы в Себу. Это направление предложил раджа, пожелавший послать туда Магеллана с собственными целями. Его отношения с раджой Себу были дружественными и явно уважительными. После парадов и муштры Магеллана, демонстрации доспехов и вооружения и его предложения располагать военной мощью экспедиции раджа явно испытывал искушение использовать чужаков как союзников в междоусобных войнах. Сначала сосед и гость раджи (судя по тому, как транскрибировал имена Пигафетта, он приехал из Кагаяна на Лусоне или с Минданао) должен был присоединиться к испанцам, но заколебался, стал приводить оправдания и отказался от поездки на том основании, что «ему нужно собрать урожай риса и закончить кое-какие другие работы» (facesse cogliere el rizo et altri sui menuti)[743]. Только правитель Лимасавы сопровождал флотилию во время следующего этапа путешествия, с трудом поспевая за кораблями на собственной лодке.

Они прибыли на Себу позже, чем предполагалось, чтобы не плыть ночью и дать радже себя догнать, – в воскресенье 7 апреля[744]. Флотилия подняла все флаги и дала салют из пушек, чтобы впечатлить собравшуюся на берегу толпу[745]. Хинес де Мафра обвинял Магеллана в «ослином упрямстве» из-за дипломатической неловкости, возникшей, когда командир отказался платить положенную таможенную пошлину[746]. Магеллан отреагировал угрозами «послать столько людей, что они уничтожат» Себу и всех других врагов «и только пот со лба вытрут», что было неудачным способом начать переговоры. Впрочем, тут ему повезло: при дворе находился мусульманский купец из Сиама, который смог предупредить Хумабона, раджу Себу, что европейцы опасны. В изложении Пигафетты он сказал: «Смотри в оба, государь. Эти люди – те же самые, что завоевали Каликут, Малакку и всю большую Индию. Обойдешься с ними по-доброму – они ответят добром, а если с ними обойтись дурно, они ответят еще хуже, подобно тому как они поступили в Малакке»[747].

Благодаря посредничеству раджи Лимасавы конфликт не перерос в вооруженную стычку; освобождение от пошлины было дано, последовала церемония кровного братания. Переговоры об условиях союза прошли тем же вечером на флагманском корабле. Магеллан восседал во главе стола на красном бархатном стуле, в то время как его гости – раджа Лимасавы, мусульманский купец, различные вожди и чиновники – сидели на кожаных. Единственное, что можно точно заключить из сохранившихся источников, так это то, что «когда они станут христианами, он оставит им комплект доспехов» (sie deventavano Christiani, gli lassarebe una armatura), чего, вероятно, открыто желали местные участники переговоров. Магеллан поклялся своей верой как рыцарь ордена Сантьяго, «что обещает им вечный мир с королем Испании». «Они, в свою очередь, дали подобный же обет»[748].

Раджа Себу готов был задобрить Магеллана, приняв крещение: ему нужна была помощь пришельцев в местных войнах, и он согласен был пойти на уступки, которые не требовали от него особых жертв. Пигафетта посчитал, что этим согласием вождь добровольно подчиняется испанской монархии: «Я и любой из подданных моих находимся